Мюд Мечев - Портрет героя
— Что же ты раньше не сказал?! Проходи! В виде исключения…
— Спасибо! А где?
— Двадцать вторая комната, второй этаж.
Войдя в комнату, я вижу их всех троих почти в тех же позах, в каких они лежали тогда на крыше, только в одежде. Рыженькая при виде меня бледнеет и садится на кровати.
— Что случилось?
— Я от вашего друга Драгомира Чернетича. — Она становится еще бледнее. — Не пугайтесь! — почти кричу я. — С ним все в порядке! Он жив!
Она не произносит ни слова, только смотрит на меня. И как же она прекрасна! Ее лицо, увенчанное темно-рыжими волосами, коротко остриженными, бело как мел; большие карие глаза широко открыты; темные ресницы оттеняют бледность лица. За раскрытыми ярко-красными губами видны блестящие маленькие белые зубы. Тонкая шея, обнаженная спереди, белеет из грубого синего воротника гимнастерки. Изящные пальцы сцеплены на коленях.
— Завтра, — говорю я, но вижу, что мои слова доходят до нее как сквозь воду, так отрешенно смотрит она на меня, — он будет… или, возможно, будет на Киевском вокзале. У меня нет записки, я оставил ее его маме, но он просил вас быть там с утра и до вечера.
— Ах!
Подруги подбегают к рыженькой, а я, не дожидаясь, пока она заплачет, киваю им всем и быстро сбегаю по лестнице. Внизу благодарю мегеру, которая ласково улыбается мне, отчего ее черные брови двигаются на лбу, как пиявки.
Дома я опять внимательно осматриваю пол под дверью, но… письма нет.
XX
Еще в прихожей я слышу голос сержанта Митрофанова, распевающего на кухне «Расцветали яблони и груши…», а затем тот звук, который получается при шитье дратвой. Заглядываю в дверь: при свете коптилки сержант сидит на нашем фортепианном стульчике перед горой подшитых валенок.
— Последний! — говорит он мне и подмигивает.
Глаз, блеснув отражением огонька коптилки, становится круглым, как у кота. Он смотрит в то место, которое мне не видно, но я понимаю, что там кто-то есть.
— Заходи! — приглашает Митрофанов. Я делаю шаг. О боже!
Сидя на венском стуле с зажатой в руках дешевой немецкой сумочкой и выставив блестящие коленки из-под короткого платья, преданно глядит на сержанта Митрофанова… парикмахерша.
— Здравствуйте! — тонким голоском пищит она и, встав со стула, подает мне холодную маленькую ладошку. Отвечая на ее приветствие, я стараюсь увидеть лицо Митрофанова и поворачиваюсь к нему, но ничего кроме веселья не выражает его плутоватый взгляд. Потоптавшись на месте и сказав: «Ну я пошел», иду в комнату.
Там у такой же коптилки сидят мама, дядя Вася и брат.
— Ты где был? Ты что, не знаешь, который сейчас час? Мама и рассержена и как-то смущена.
— Я ходил по делам.
— По каким?
— Я расскажу, но позже. Я устал и хочу есть.
— Ешь! — Мама придвигает ко мне тарелку с холодной кашей. — Все остыло!
Я втыкаю в кашу ложку и чувствую, что страшно хочу спать. Мои глаза слипаются.
— Что ты молчишь?
— Я жую.
— Очень долго! Ах! — внезапно говорит она, обращаясь к дяде Васе. — Как мне не нравится, что они там сидят! Ну что они там делают?!
— Просто сидят, а Митрофанов подшивает валенок, — отвечаю я.
— А она? Она чем занята?
— Ничем… Сидит и смотрит на него.
— С обожанием! — вдруг заявляет брат — и почему-то басом. Не обращая внимания на мамин укоризненный взгляд, он продолжает, радуясь минутному молчанию: — Да… Я знаю такой взгляд… Я читал в романах. Это взгляд обожания, и происходит он от любви!
— О боже! — восклицает мама. — Еще ты тут со своими сентенциями!
— Я хочу, — перебивает ее брат, — принимать участие в жизни взрослых! И я большой, я много уже понимаю и… много видел!
Мы серьезно слушаем, как он это все нам выкладывает, и дядя Вася задает вопрос, который у нас у всех вертится на языке:
— Ну что же ты видел?
— Ох! — вздыхает брат. — Очень много… Я видел начало войны… как все началось… и первую бомбежку Москвы. Я видел, как горела наша фабрика… — Он начинает загибать пальцы. — Видел, как одного старика убило осколком… видел ополчение… И все плакали… и я тоже плакал… Я видел, как все бумаги сжигали тогда, когда думали, что немцы займут Москву… Я видел мертвого милиционера, которого…
— Достаточно, — тихо, но твердо говорит мама, а брат, что-то шепча, продолжает загибать пальцы.
— Нет, — тоже тихо говорит он, — пальцев не хватит для того, что я видел!
— Прекрати, — просит мама и обращается ко мне: — Ну почему им интереснее сидеть там, на кухне, а не здесь, с нами, в комнате?
— Ну как ты не понимаешь, мама?! Они хотят быть вдвоем!
Я глотаю холодную ржаную кашу, и когда тарелка пустеет, а в желудке моем каким-то противным комом оседает то, что я съел, я еще выпиваю стакан остывшего чая.
— Ну так я хочу знать, — ледяным тоном произносит мама, — где ты все-таки был?
— Я ходил к матери Чернетича.
— Зачем?
— Возможно, что завтра он будет на Киевском вокзале.
— Это он написал письмо Сталину?
— Да…
Мама и дядя Вася уходят в маленькую комнату. Брат шепотом говорит мне:
— А Дуся все время плачет и не выходит на кухню!
— Это не наше дело. А тебе пора спать.
— Ладно. Я пойду, хотя мне и хочется с тобой поговорить.
— Я завтра прогуляю, а сумку с книгами спрячу на кухне, за шкафом. Так что имей в виду!
— Хорошо, — шепчет он, делая страшные глаза. И, топая босыми ногами, уходит к своему сундуку. И я тоже ложусь и мгновенно засыпаю.
XXI
«Попробуй найди тут Чернетича!» — думаю я, попав под своды Киевского вокзала. Тысячи людей! Почти все — военные. Сидят на лавках, на полу, на подоконниках; едят, читают, спят, играют в карты. Многих окружают женщины, дети и старики, которые их провожают.
Густой махорочный дым висит в воздухе. Я пробираюсь через наполненный народом, гудящий зал, раздумывая, где и на каких путях можно будет увидеть тот эшелон, в котором поедет Чернетич.
Я смотрю на военных: они ничем не напоминают тех, которых мы провожали в сорок первом году… Рослые, веселые, все, мне кажется, напоминающие сержанта Митрофанова, с медалями, орденами, они полны того оптимистического настроения, которое теперь появилось и у нас.
Но на женщин, провожающих их, смотреть невозможно… Плачущие или готовые заплакать, цепляющиеся за них, не отстающие ни на шаг от этих звенящих медалями и орденами военных…
На перроне свежий утренний воздух, смешанный с вонючим угольным дымом, на минуту все же освежает меня. Я вытираю пот со лба и тут же на условленном месте у киоска «Союзпечати» вижу маму Чернетича.
— Мы не найдем его, — вместо приветствия говорит она мне, еле шевеля бледными губами.
— Найдем! Стойте здесь и не уходите. Вы принесли «Беломор»?
— Да, но…
— Давайте скорее!
Найдя уборную не столько по вывеске, сколько по тяжелому запаху, я спускаюсь в зловонный тоннель, продираюсь сквозь толпу курящих военных, и попадаю в темное помещение без окон, где, потолкавшись немного и поговорив с несколькими мрачными личностями и оставив им пачку «Беломора», получаю необходимые сведения.
Наверху меня оглушает громкая музыка духового оркестра, составленного из военных музыкантов под управлением маленького пузатого человечка. Появившись из главного зала, оркестр в сопровождении бегущих за ним мальчишек, сверкая трубами, проходит мимо меня. А за ним идут солдаты в походной одежде, с оружием, с катками шинелей через плечо. Рядом с солдатами бегут женщины. Все они пытаются что-то спросить у солдат, что-то говорят им… Колонны направляются к длинному составу.
Когда бодрые звуки оркестра стихают, уносимые вдаль ветром, я вижу женщину с трясущейся седой головой. Невидящими глазами на залитом слезами лице она смотрит куда-то мимо всех, медленно бредя по перрону. Ее сумочка открыта, и оттуда торчат бумаги и висит конец белого носового платка. Вот она подходит ко мне…
— Вы не видели моего сыночка?
— Как он выглядит? — спрашиваю я.
Странным взором смотрит она на меня, голова ее трясется.
— Вы, — повторяет она снова, — не видели моего сыночка?
— Нет…
Она грустно кивает в ответ и направляется к людям, стоящим дальше. Платок падает из сумочки, ей подают его, и опять я слышу:
— Вы не видели моего сыночка?..
— Товарищи! — раздается зычный голос, усиленный репродукторами.
На высокой трибуне, назначение которой до этого времени было мне совершенно непонятно, стоит высокий человек в кепке, штатском костюме, в очках. Рядом с ним еще несколько людей в штатском и один военный. Все бойцы, прошедшие мимо меня, теперь стоят перед вагонами лицом к трибуне.
— Товарищи! — еще громче кричит человек в очках. — В этом году, выполняя стратегический план окружения и разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом, созданный Верховным Главнокомандованием Красной Армии, наши войска в итоге шестинедельных наступательных боев разгромили тридцать пять дивизий противника, нанесли тяжелые потери семи дивизиям противника, истребили…
