Мюд Мечев - Портрет героя
Дядя Вася круто поворачивается и шагает широкими шагами, таща за руку брата. Я иду следом, думая, как же мне все-таки выручить сержанта. Так в молчании мы доходим до проходного двора, и тут до нас доносится жуткий вой. Мы останавливаемся и, подняв головы, смотрим вверх, откуда он доносится.
— Что это? — дядя Вася нарушает молчание.
— А вдруг это волки? — Брат крепче прижимается к нему.
— Я думаю… мне кажется, это Нюрка!
— Но это же нечеловеческий голос! — возражает дядя Вася.
— Нет, это она, — поддерживает меня брат. — Я видел, когда мы шли гулять, она побежала туда… Я сам видел!
Вновь раздается истошный жуткий вопль.
— Пошли отсюда! — говорит дядя Вася.
Мы уходим со двора и уже у нашего дома снова вздрагиваем от этого ужасного крика, в котором нет теперь ничего человеческого…
— Что это? — с испугом спрашивает мама, отворяя дверь.
— Это Нюрка плачет по своему сыну, — объясняет брат. — Я знаю…
— Помолчи! — просит дядя Вася и, подойдя к окнам, плотно закрывает их.
Мы все садимся за стол и молчим.
«Спросит он меня еще о Митрофанове?» — думаю я. И через какое-то время, повернувшись ко мне, дядя Вася действительно спрашивает:
— Когда появится… твой друг?
— До комендантского часа.
— Вот спасибо!
— Давайте пить чай, — предлагает мама. — Я принесла булочки!
И так невесело проходит вечер…
XVIII
Ранним утром я любуюсь ясным небом, предвещающим теплый день. Скоро закончится учеба, нас пошлют в деревню на работы. Я снова увижу и поле, и лес, и реку… Как я хочу уехать из Москвы и увидеть все это! Но сначала я должен получить письмо. И если не получу, то пойду туда сам…
— Привет! — слышу я за спиной. Славик догоняет меня. — Слышал, как Нюрка вопила?
— Да.
— Доволен?
— Нет… мне как-то нехорошо от всего этого.
Я вспоминаю вчерашний вечер и непроизвольно вздрагиваю.
— Да ты дрожишь! Уж не болен ли?
— Нет. Пройдет. Так со мной уже было… когда на рынке инвалиды излупили человека, укравшего карточки… Славик, скажи, ты мне друг?
— Спрашиваешь!
— А… ну, словом, если со мной что-то случится… ты… ты поможешь моей маме и брату?
— Вот дурак! Что с тобой может случиться?
— Все бывает.
— Помогу, конечно. Смотри, вон твой сержант!
Действительно, унылый, с сумкой в руках, медленно идет по нашей улице сержант Митрофанов. Увидев нас, он подходит.
— Куда ты?
— Майор послал по магазинам! Сказал, будешь стоять по очередям и покупать им… вам… продукты… за это.
— За что? — с интересом спрашивает Славик.
Но Митрофанов не отвечает.
— Ну, а как вечер?
— Потом расскажу. — И, махнув рукой, он переходит на другую сторону улицы.
Когда мы подходим к школе, из дверей котельной высовывается испачканное углем лицо дяди Вани. Блестя глазом, он машет нам рукой.
— Эй! — кричит он. — Пойди сюда!
Мы со Славиком приближаемся к нему, и он, все так же тараща единственный глаз, нагибается ко мне и сообщает, обдавая запахом одеколона:
— Победа!
— Что-о?
— Победа будет… со дня на день!
— Откуда ты знаешь?
Он недовольно косится на Славика:
— А ну, отойди!
Обиженный Славик не обращает на его слова внимания и остается стоять на месте. Тогда дядя Ваня толкает его в грудь рукой, которая мне напоминает лапу обезьяны.
— А ну!
Славик пятится, а дядя Ваня, приложив мокрые губы к моему уху, как будто он меня собирается поцеловать, шепчет:
— Трубы-то стали совсем светлые! — Желая проверить эффект от своих слов, он искоса смотрит на меня и добавляет: — Сам видел! И ты сходи! Никита сказал, что Аркадий Аркадьевич по тебе скучает.
Сердце колотится у меня в груди. Я смотрю в высокое весеннее небо. Победа… А вдруг все это правда? Ведь бывали же всякие чудеса… Ну разве не чудо, например, что мы выжили?
— Это — чудо! — приложив палец к губам, заявляет дядя Ваня.
И вдруг что есть силы притягивает меня к себе и целует, и всхлипывает.
— Прости старика! — И, махнув рукой, вне всякой связи с предыдущим говорит: — Деньги коплю!
— Зачем?
— На водку… Для победы. Это — пока. А потом — на похороны.
И дядя Ваня спускается в свою яму. А я, отерев лицо от его поцелуя, пахнущего одеколоном, подхожу к Славику.
— У тебя от меня тайны?
Я молчу.
— Почему он не сказал при мне?
Я не успеваю ответить: опираясь на палку, держа растрепанный портфель под мышкой и выкидывая вперед щелкающий протез, с низко опущенной головой медленно идет к школе директор.
— Старик стал! — шепчет Славик.
— Здравствуйте, Владимир Аверьянович! — здороваемся мы.
— Здравствуйте, — отвечает он как-то странно, будто со сна. — А какое сегодня число?
Мы отвечаем.
— Я так и думал, — говорит он и проходит дальше.
— Совсем чокнулся! — замечает Славик.
По возвращении домой я вижу хмурого Митрофанова, сидящего на диване в большой комнате со старым валенком на коленях. Перед ним — суровые нитки, проволока и большой кусок вара.
— Вот видишь… — Он показывает на лежащие на полу валенки.
— Что это?
— Губа! Ну, гауптвахта мне вышла от майора за мои прогулки.
— И надолго?
— До тех пор, пока не подошью все! — Он толкает ногой кучу валенок, в которой я узнаю и свои, и мамины, и брата.
— А где все?
— Гулять ушли, — вздыхает он и вонзает шило в валенок.
А я, съев холодную пшенную кашу, сажусь за уроки.
Когда я заканчиваю их, синий вечер наступает на улице.
Сложив книги и тетради, возвращаюсь в большую комнату и вижу, что на сундуке, сладко улыбаясь и причмокивая, как это делают дети, спит Митрофанов, подложив под голову валенок. И пока я хожу за шинелью, чтобы укрыть его, дядя Вася и брат входят в комнату.
— А мы были в Историческом музее! — выпаливает брат.
— Тише ты! Сержант Митрофанов спит!
Дядя Вася подходит к нему и, видя, как я накрываю его, молча улыбается. Митрофанов снова чмокает, и по лицу дяди Васи я понимаю, как он любит сержанта.
XIX
Двор дома генерала чист и подметен: ни у крыльца, ни у подъезда нет ни бумаг, ни тем более нечистот. И я вспоминаю рассказ Аркадия Аркадьевича. Минуя парадное, отворяю в конце коридора маленькую дверцу и вижу, что и тут лестница, ведущая вниз, не только вымыта, но и застлана стареньким чистым половичком.
Подойдя к знакомой двери, стучу и слышу краткое:
— Пожалуйте!
Я толкаю ее — навстречу мне идет Никита. Его седые усы закручены вверх, и их острые концы пахнут каким-то кремом.
— Пожалуйте! — Он расставляет руки и принимает мою курточку. Я стучу пальцем в косяк проема, отделяющего прихожую от комнаты.
— Пожалуйста! — раздается картавый голос Аркадия Аркадьевича.
Я раздвигаю портьеру и вхожу. Навстречу мне, встав с дивана, поднимается Аркадий Аркадьевич, приветливо улыбаясь и протягивая руку.
— Давненько вы не навещали нас! А я слышал, вы в курсе дел всей нашей улицы…
— Так получилось.
— Правда ли, что у нас пойман дезертир? И правда ли, что он — сын той ужасной дамы?
— Да, он сын Нюрки.
— Прошу садиться.
— Спасибо.
Я сажусь на стул, стоящий у окна, и тут только вспоминаю про серебряные трубы. Смотрю на стену: между окон, сверкая боками, висит большая серебряная труба, обвитая георгиевской лентой с кистями, а чуть пониже — светлый маленький серебряный сигнальный рожок. Я не верю своим глазам, но трубы действительно стали светлыми!
Под ними висит карта, вырезанная из газеты: размеры территории, освобожденной Красной Армией от немецких оккупантов за период зимней кампании 1942/43 г.
— Что же вы замолчали? — интересуется Аркадий Аркадьевич.
— Не знаю… так просто.
— И вы видели его?
— Да… очень жалкий.
— Сукин сын! — четко произносит он. — Я вижу, вы его жалеете?
— Все это было так ужасно!
— Было бы более ужасно, если бы таких, как он, не преследовали!
— Почему?
— Потому что, если бы их было много, они преследовали бы тех, кто выполняет свой воинский долг.
— Разве так может быть?
Он пожимает плечами и, подойдя к окну, задирает голову вверх, глядя в колодец, куда выходит его окно.
— Никита! — зовет он. — Опять кто-то кинул нам под окно старый башмак!
«Потрясающие переходы!» — думаю я.
— Слушаюсь! — говорит Никита. — Прикажете убрать?
— Да, но не сейчас. — И, повернувшись опять ко мне, продолжает: — Моего лучшего друга… героя той войны… расстреляли дезертиры… — После продолжительного молчания он спрашивает: — Ну а как вы?
— Сейчас к нам приехал дядя. С фронта.
