Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
— Жить будем, ваше благородие, — пробормотал тот, настороженно глянул в одну сторону, потом в другую, озабоченно наморщил лоб: — Вам не помочь, ваше благородие?
— Не надо.
— А чего краснюки нас не преследуют?
— Зачем им соваться в тайгу? Они нас загнали сюда, в бурелом, а сами пошли по дороге,
— С чехословаками спелись, значит? — Дремов сплюнул.
— Спелись.
— Теперь они нас к железной дороге ни за что не подпустят. Отвратительный народец. Даже не думал, что братья-славяне, свои люди, могут быть такими гадкими, — сказал Дремов и снова сплюнул себе под ноги.
За спиной, за сыпучими увалами, за сосновой чащей, в глубине пространства задавленно пискнул паровоз, прогрохотал колесами, пустил в ближайший сугроб свистящую струю пара. В душе штабс-капитана шевельнулась тревога. Он остановился, оглянулся с подавленным видом, слушая, что же происходит там, на железнодорожных путях, и, выругавшись, заскреб ногами дальше, гадая, почему же Мишка Федяинов его не застрелил?
Ответ находился на поверхности, готов был соскочить с языка, но Павлов придерживал его, он словно запечатал рот на прочный замок, лишь лицо у него подергивалось нервно да брови опускались низко, наползали на глаза, делая штабс-капитана похожим на старика.
Дорога расширилась, к одной колонне, ушедшей со станции, присоединилась другая, по целине был пробит целый тракт. По самой середке этого тракта крутился злой колючий ветер, поднимал мусор, бумажки, выпавшие из солдатских карманов, птичьи перья, невесть откуда прилетевшие сюда, сухие листья, до последнего державшиеся на ветках и наконец-то сорванные ветром, щипал зло живое тело. Рождала эта дорога ощущение неприкаянности, тоски, пустоты.
— Прибавим шагу, ваше благородие, — предложил Дремов, — наши уже далеко ушли.
На Дремова ни потери, ни встречи, ни удары судьбы не действовали, он прочно держался на своих кривоватых, обутых в валенки ногах, был уверен в себе, и этой мрачной уверенности штабс-капитан Павлов невольно позавидовал...
Догонять своих им пришлось часа три — так скоро двигалась северная колонна. По снежнику, будто распаханному гигантским плугом, спустились в широкий плоский лог, в котором росли чахлые, тощие, как спички, изувеченные то ли ветрами, то ли какой-то неведомой подагрой деревья, — по логу этому протекала вредная, с гнилой водой речонка, глушила все живое, давила, не давала вырасти, — поднялись на крутой обледенелый берег.
На закраине остановились, глянули назад, на потрескивающую стеклисто, брызжущую голубым морозным искорьем дорогу.
— По этой речушке, по руслу, красные спокойно могли бы зайти к нам в тыл и очень быстро догнать арьергард, — резковатым, с раздраженными нотками голосом проговорил Павлов. — Красные — большие мастера по части преследования.
— Если бы они считали, что мы все вынесем и останемся живы, ваше благородие, — Дремов отогнал ото рта зазвеневший, на глазах пропадающий парок, — то хрен бы они нас отсюда выпустили. Или если бы мы были генералы... А так... — Он махнул рукой.
— При чем тут мы? — раздраженно проговорил Павлов.— Я имею в виду всю северную группу. Это же полторы дивизии, несколько тысяч человек.
— Поспешим лучше, ваше благородие, — рассудительно произнес Дремов. — Целее будем.
Они прошли километра полтора, может быть, чуть больше, и услышали задушенный стон. Дремов, передернув затвор винтовки, метнулся вбок, занял одну сторону дороги, Павлов отпрыгнул в другую, прижался к стволу дерева. Стон повторился. Обреченный, одинокий, замерзающий. Дремов подал знак Павлову, вышел на дорогу.
Под деревом, прикрытый еловыми лапами, сидел паренек и, зажав между ногами винтовку, плакал. Щеки от мороза сделались у него восковыми, на них намерзли слезы.
— Ах ты Господи! — воскликнул Дремов, кинулся к пареньку. — Что ж с тобой произошло? Ты откуда? Отстал, что ли?
— Отстал, — паренек застучал зубами, — теперь мне не догнать, — Изо рта у него вымахнул взрыд, паренек задрожал и захлопнул рот.
— Откуда ты?
— Из хозяйственной команды.
Содрав с усов сосульки, поморщившись — было больно, Дремов сделал понимающий кивок: хозяйственники — не окопники, с ними вечно что-нибудь приключается.
— Ладно, поднимайся, парень, помирать позже будешь. — Дремов выдернул бедолагу из-под елки вместе с винтовкой. — И кто только тебя, такого юного, на войну отпустил?
— Никто, я сам.
Дальше они двинулись втроем. Шли, спотыкаясь, помогая друг дружке. Видны они были долго, их провожали взглядами вороны, а потом три черные точки пропали.
Через полчаса станцию Минино запрудили красные.
Подтаявшие сугробы были темными от крови, всюду валялись убитые...
Было тихо. Так тихо, что люди слышали, как в глотках у них что-то скапливается, булькает, а в ушах начинают греметь погребальные колокола. Из стволов раскуроченных сосен, несмотря на мороз, текла чистая, прозрачная смола, очень похожая на слезы.
А может, действительно это были слезы?
Красноярск обошли благополучно — ни Зеневич, ни красные из города даже носа не высунули, чтобы прижать отступающих белых.
В деревне со звучным названием Чистоостровская Каппель собрал командиров частей.
Валил снег. Крупный, тяжелый, неприятный. Снег обычно, бывает, веселит душу, на землю приносит чистоту, прикрывает мусорные места, в душе рождает надежду — все должно быть хорошо, в конце концов, но этот снег был иной, он давил, звучно шлепался на землю, а приземлившись, шевелился, как живой, никак не мог успокоиться.
Неприятный снег.
Каппель, усталый, с посеревшим лицом, оглядел командиров частей. Командиры выглядели не лучше его — тоже усталые, тоже серые. Никто не ожидал, что Красноярск, где рассчитывали задержаться, укрепиться, отдохнуть, перегруппироваться и дать отпор противнику, встретит их так, как встретил — уговорами генерала Зеневича бросить оружие...
— Прошу доложить о состоянии вверенных вам воинских соединений, — глухим, почти лишенным выражения голосом предложил Каппель. — О потерях — прошу подробно...
Армия обросла и продолжала обрастать обозом — длинным, неповоротливым, галдящим — в обозе находилось много детей; это был тот самый хвост, который нельзя было обрубать: слишком больно, слишком много крови, а главное — последствия у такой операции будут непредсказуемые.
Под окнами избы, где происходило совещание, носились сани, мелькали туда-сюда, словно напоминали о существовании обоза. Каппель изредка поглядывал в оконце, долго там свой мрачный взгляд не задерживал, отводил глаза в сторону. Двигаться дальше по железной дороге, как двигались до станции Минино, больше не придется — бывшие союзники чехословаки к дороге их ни за что не подпустят, отношения натянулись так, что только звон идет, связь лишь пулеметная: одна очередь туда — шесть очередей оттуда...
Решили идти по целине, по бездорожью, сквозь снега — вначале по льду Енисея, а потом через тайгу.
Будут, конечно, стычки с партизанами, но партизаны — не чехословаки: и вооружены хуже, и воинского умения меньше.
Следующее совещание командиров частей Каппель провел в Подпорожной — деревне, как две капли воды похожей на Чистоостровскую и вольно раскидавшей свои избы на каменных взлобках, заснеженной. Изба, в которой собрались командиры, также, как две капли воды, походила на чистоостровскую — те же небольшие оконца — стекло-то дорогое, да и большие дворцовые рамы мигом выдавит мороз, тепла в жилье с большими окнами никогда не будет, — такой же низкий, пропахший дымом потолок, такие же деревянные, почерневшие от времени, отполированные задами лавки...
Вопрос стоял один: как, каким маршрутом двигаться дальше? Путей отступления было два. Первый — уйти вниз по Енисею почти до самого Енисейска — на реке снег все-таки не такой, как в тайге, идти по реке много легче, — внизу переместиться на Ангару и по ней уже выйти на Байкал. Места, по которым проходил этот маршрут — гибельные, пустые, деревень почти нет, и главное — дорога эта на тысячу километров длиннее, чем второй путь, предложенный Каппелем.
Второй путь — это маршрут по Кану, опасной быстрой реке, которая в некоторых местах не замерзает даже в сорокаградусный мороз, есть участки с огромными черными порогами, где вода хрипит, обращается прямо на глазах в ледяную дробь, шлепается в стремнину. Люди боятся таких мест, обходят их стороной, хотя не всегда это получается, бывает, что срываются в черную дымящуюся воду, столбенеют, становясь камнями — вынырнуть им уже не дано, вот почему на берегах таких порогов стоят деревянные кресты...
Этот путь — короче первого. Короче — это раз, и два — места тут более обжитые, богатая тайга исхожена вдоль и поперек, освоена переселенцами, на берегах есть несколько деревенек, к которым всегда можно приткнуться, перевести дыхание...
Каким путем идти — первым или вторым? Каппель предложил командирам высказаться. Как на флоте: вначале слово — младшим, затем — по нарастающей, до старших командиров.
