Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Красноармеец нырнул головой в сугроб и тут же затих — словно спрятался там, но Павлов хорошо знал, что означают такие игры в прятки — человек этот из сугроба уже не поднимется. Идущие следом как будто и не заметили потери своего товарища — грохнули из винтовок, вначале выстрелил один, потом — второй.
— Бомбу бы вам под ноги — не стали бы так шустрить. — Павлов не выдержал, усмехнулся, выстрелил ответно, почти не целясь — бил на взбрыкнувший султан снега, — не попал и, щелкнув затвором, выбросил в снег горячую гильзу.
Снег вяло зашипел, пропуская металлический цилиндрик в свое нутро.
Штабс-капитану очень захотелось покинуть это место, уйти — даже глотку сдавило чем-то тугим, а виски обожгло морозом, но уходить было нельзя: ему будут стрелять в спину. До тех пор будут стрелять, пока не убьют.
— Ну, ближе, ближе, — морщась надсаженно, покусывая крепкими зубами нижнюю губу, пригласил штабс-капитан, — чем ближе — тем лучше.
На станции, посреди вагонов хлопнул взрыв — кто- то кинул гранату: вполне возможно, что от наседавших красноармейцев отбивался какой-нибудь каппелевец.
Очередного выстрела Павлов почему-то не услышал, и это было плохо: такие выстрелы обычно бывают последними, пуля попадает в цель. И эта пуля чуть не попала в цель — лицо Павлову обожгло горячим воздухом, из глаз словно сами по себе брызнули слезы, ноздри забило вонью. Штабс-капитан присел, тряхнул головой и всадил две пули подряд в сугроб, за которым скрылся красноармеец в богатырском шлеме.
В ответ раздался крик — значит, попал. Он послал третью пулю — сориентировался на звук, накрыл его винтовочным хлопком — крика больше не было, вышиб гильзу из патронника, стал загонять новый патрон, последний в обойме, — затвор уперся во что-то твердое — ни туда, ни сюда.
Внутри, где-то в самом низу груди родился неприятный холод; Павлов дернул рукоятку затвора на себя, пытаясь выбить перекосившийся патрон из ствола — не тут-то было: патрон сидел прочно, его только клещами вытаскивать. Штабс-капитан застонал от досады, выглянул из-за комля — на него, будто корабль, пер обросший снежными сосульками по самую макушку, с широкими плечами и широким расставом глаз человек.
Что-то в этих широко расставленных серых упрямых глазах было знакомое.
Штабс-капитан вновь резко дернул затвор, рука сорвалась со стальной бобышки, Павлов больно всадил себе кулаком в живот, затем послал рукоять затвора вперед, пытаясь захватами уцепить патрон за пятку, опять дернул затвор назад, на себя, стараясь вытянуть застрявшую гильзу из ствола, но, увы, бесполезно: патрон этот словно вмерз в ствол, металл спаялся с металлом. Павлов снова застонал от досады, сделал еще одно резкое движение, всаживая патрон поглубже в ствол, потом дернул бобышку рукояти на себя — тщетно!
А над сугробом тем временем взнялся крупный, как медведь, красноармеец в сшитом из сукна богатырском шлеме, очень даже ладно сидевшем на его голове, в руках у красноармейца была винтовка.
— Ну что, беляк, попался? — хрипло проговорил красноармеец, рассмеялся торжествующе. — Молись, гад! Ты двух моих людей уложил, один из них еще пацан был, это его первый бой... Молись!
Он не требовал, чтобы штабс-капитан поднял руки, а раз не требовал — значит, решил уничтожить... Сейчас выстрелит. У Павлова дрогнул рот: не думал, не гадал штабс-капитан, что жизнь его оборвется так просто и бесславно. Вот она какая, смерть, вполне прилично выглядит, совсем нестрашная... И кто там лепетал разные фальшивые слова про костлявую пустоглазую бабу с проваленным носом?
Павлов отшвырнул трехлинейку в сторону, больше она ему никогда не понадобится, в маузере у него ни одного патрона, и, глядя в глаза красноармейца, проговорил спокойно — голос у него даже не дрогнул:
— Стреляй!
Красноармеец оскалил белые зубы, сжал их, со свистом выдавил наружу воздух и проговорил неверяще:
— Сашка!
Павлов вгляделся в серые глаза, в нем шевельнулось что-то радостное и печальное одновременно.
— Мишка? Неужто ты?
— Я!
— Мишка Федяинов?
— Я! — Бывший сосед и компаньон по набегам на елецкие сады не опускал винтовку, держал ее в руках наперевес, черным опасным зрачком ствола целил в Павлова: в любую секунду мог нажать на курок и выбить из Павлова душу. Пальца со спускового крючка Федяинов не снимал. — За что ты моих людей уложил, Сашка?
— А ты за что хочешь уложить меня?
Федяинов потряс головой, словно не верил в то, что видел живого Павлова, и промолчал.
— А? — повысил голос Павлов.
— Хорошо стреляешь, сукин сын, — тихо и горько проговорил Федяинов. — Гад ты!
— Стреляй, и мы квиты! — Павлов сделал движение вперед, Федяинов предостерегающе приподнял ствол винтовки, целил теперь штабс-капитану точно в переносицу, в центр черепушки — с такого расстояния пуля легко вынесет мозги и развесит их по мерзлым веткам.
Штабс-капитан сморщился, выпрямился, повторил тихо, давя в себе все чувства, все ощущения:
— Стреляй!
По лицу Федяинова пробежала тень, заиндевелые брови сдвинулись, обратились в белую, присыпанную снегом мохнатую гусеницу.
— Уходи, Сашка, — сказал он, повел стволом винтовки вверх. Павлов, поняв, что Федяинов стрелять не будет, просто не сможет, оттолкнулся плечом от комля и сделал стремительный длинный шаг к Федяинову, резким движением отвел ствол трехлинейки в сторону, затем рванул винтовку на себя.
Вырвать винтовку не удалось — Федяинов держал ее крепко, штабс-капитан напрягся, сделал еще одну попытку вырвать трехлинейку из крепких рук, попытка снова не удалась, и Павлов просипел сквозь зубы, окутавшись паром, словно паровоз:
— Что же ты продался красным?
— Запомни, гад белый, я никогда никому не продавался, натура моя не из тех... Ты меня знаешь.
— Продался, продался... — упрямо повторил Павлов, в нем что-то заколодило, он не мог владеть собою.
Другой на его месте давно бы исчез в лесу — прикрываясь стволами деревьев, ушел бы, но со штабс-капитаном этого не произошло, из горла у него выпростался задавленный стон, и он выпустил винтовку.
Федяинов вновь направил ствол трехлинейки на него.
— И запомни, Сашка, — сказал он, — если еще раз попадешься — я тебя уже не отпущу.
— Я тебя тоже, — пообещал Павлов, рукавом шинели вытер лицо. — Кем ты хоть служишь у красных?
— Командиром полка.
Федяинов не сводил со своего бывшего дружка настороженного взгляда — он все понял, никаких иллюзий насчет Павлова не питал: теплые воспоминания о беззаботном детстве сгинули здесь, в завалах снега, среди мерзлых стволов, под шапками сосен, ронявших в сугробы ч:ухие, срубленные морозом шишки. И вообще, если уж на то пошло, теперь уже кажется, что никакого детства не было — плавает в голове какая-то муть, схожая с туманом, в ней мелькают какие-то то ли пятна, то ли лица, и больше ничего нет, лишь в глотке, под самым кадыком сидит холодный соленый комок — это смерзлись слезы.
Штабс-капитан сделал шаг назад, взмахнул обеими руками, неосторожно споткнувшись обо что-то невидимое под снегом, выматерился тоскливо, зло и, повернувшись к Федяинову спиной, шагнул в мерзлый сыпучий снег. Идти ему было немного легче, чем тем, кто прошел здесь до него, дорога в снегу оставлена ими широкая, но очень уж сыпучая. Павлов проваливался в хрустящее белое крошево по пояс, хрипел, кашлял на ходу, вышибал изо рта и ноздрей твердые ледяные затычки.
Ему очень хотелось оглянуться, ему надо было бы оглянуться, но он не мог этого сделать, словно у него окаменела, не поворачивалась шея, — шел и шел вперед, раздвигая ногами, телом, руками завалы снега.
В голове мелькнула мысль, что Мишка стрелять побоялся, когда глядел ему в глаза, — это очень тяжело — стрелять в человека, чьи глаза смотрят на тебя, а в спину пошлет пулю, даже не поморщившись... Павлов устало отогнал эту мысль от себя: никчемная она. Хотелось плакать. Давно он не ощущал себя так подавленно, так мерзко, как сейчас. Он выругался.
Неожиданно сбоку, из разъема заснеженных стволов на него вывалилась дюжая серая фигура.
— Ваше благородие! — услышал он.
Это был Дремов — по макушку в белой намерзи, в сосульках, в ломкой заиндевелой одежде, будто Дед Мороз, и с красными слезящимися глазами.
— Это я, Дремов.
— Вижу.
— Я вернулся вас искать... Батальон вышел целиком, а вас нету.
— Потери большие?
— Я видел трех убитых, волокли на ветках, а чего там еще — не знаю. С моей кочки не видно.
— Ладно, Дремов. — Штабс-капитан оперся на ижевца рукой, услышал, как в горле заскрипело что-то слезное, как у коростеля, попавшего под косу, руками отер лицо, глаза и, не слыша самого себя, повторил: — Ладно, Дремов...
— Жить будем, ваше благородие, — пробормотал тот, настороженно глянул в одну сторону, потом в другую, озабоченно наморщил лоб: — Вам не помочь, ваше благородие?
— Не надо.
— А чего краснюки нас не преследуют?
— Зачем им соваться в тайгу? Они нас загнали сюда, в бурелом, а сами пошли по дороге,
