Михаил Слонимский - Лавровы
Надя слушала, и слезы накапливались в ее глазах. Сдерживая их, она сказала:
— Но ты же должен был поправиться и отдохнуть?
Надя силилась быть спокойной, но слезы все-таки покатились по ее щекам. Она отвернулась.
— Удивительное дело! — восклицал Борис. — Впрочем, ты тут ни при чем. Это я круглый дурак и во всем виноват! К черту! Забудем об этом! Сколько я тебе должен?
Надя в ответ заплакала, уже не сдерживаясь.
Борис подсел к ней:
— Что ты? Успокойся! Тебе я только благодарен.
Но в его словах не было того, что могло бы успокоить Надю.
— Хорошо, забудем, — сказала она, утирая слезы.
— Только уж прости, — отвечал Борис, — но я должен вернуть тебе деньги. С чего ж это я буду жить на твой счет?
Когда Борис ушел, Надя долго еще сидела, выпрямившись, на кушетке. Впервые она думала о том, что этот человек совсем не стоит такой любви. Он просто ничего не замечает, ничего не может понять. Если так, то она сумеет построить свою жизнь без него. Подумав об этом, она сразу почувствовала себя очень несчастной и снова заплакала. Неужели поздно? Неужели она уже не может разлюбить Бориса? Надя даже ударила кулаком по кушетке. Она твердо решила разлюбить Бориса, разлюбить во что бы то ни стало.
Шагая к себе на Конюшенную, Борис тоже думал о Наде. Он все прекрасно понял, но нарочно притворился непонимающим. Ему сейчас было не до любовных историй.
XXXI
Борис разыскивал и не мог найти Клешнева.
Он искал его везде, где тот мог оказаться, но нигде не заставал ни самого Клешнева, ни Лизы. Борис хотел сказать Клешневу, что теперь он понимает то, чего не понимал в марте. Теперь он готов на все.
В исполкоме его направили в кабинет печати.
В кабинете печати хлопотали два журналиста: один — полный, в пенсне, другой — тоже в пенсне, но худощавый.
Человек, в котором Борис сразу узнал видного общественного деятеля, сунул голову в дверь и спросил:
— Когда выдаете гонорар?
— А вам за что? — осведомился полный журналист, не подымая глаз от бумаги, которую он быстро заполнял рядами черных строк.
— За статью «Россия погибла», — отвечал деятель.
— В субботу, — сказал журналист, почтительно прекращая работу: он уважал автора статьи. — Здравствуйте (он назвал имя и отчество деятеля).
— Здравствуйте.
И деятель скрылся.
Борис прошел через зал к лестнице, которая вела вниз, в столовую. Почти все столики были заняты. Борис тоже спросил обед. Он получил у стойки тарелку беф-строганова, нашел свободное место и сел за стол. Против него сидел человек в офицерской форме, один из кандидатов в Учредительное собрание. Этот кандидат положил в рот кусок мяса, пожевал и выплюнул. Возмущенно обратился к Борису:
— Сволочи! Какими обедами кормят!
Встал и пошел из столовой. Борис подумал, что пищи, которую он оставил на столе, хватило бы на обед целому семейству: Петербург уже голодал. Вид сытых, алчных привередливых деятелей был отвратителен ему.
Мимо прошел Григорий Жилкин. Он увидел Бориса и присел рядом с ним.
— Ты приехал? Поправился?.. — Не ожидая ответа, он заговорил о другом: — Вся надежда теперь на Учредительное собрание… — И снова перебил себя: — Что ты тут делаешь?
Он был очень возбужден.
— Ищу Клешнева, — отвечал Борис. — Ты не знаешь, где он?
— Клешнева? Зачем? — Григорий даже покраснел от негодования. — Я старше тебя на десять лет, я больше имею политического и житейского опыта, и я тебя серьезно предостерегаю: брось всех этих людей. Они тебе по молодости лет нравятся. Но это не шутка и не развлечение — решается судьба революции. Безумие в таких делах недопустимо. Оно ведет к гибели. Брось Клешнева!
— Нет, — угрюмо отвечал Борис.
Оба они не подозревали того, что в этом мимолетном разговоре решается их судьба — надолго, быть может навсегда.
— Опомнись, — сказал Григорий. — Клешнев меня больше не интересует: если он погибнет, я его не пожалею. Но твоя судьба мне все-таки небезразлична. Я не хочу, чтобы ты зря погибал. Я тебе говорю: брось это.
Борис покачал головой.
— Лучше ты опомнись, — отозвался он.
Григорий вскочил:
— Как ты смеешь! Мальчишка!
Он пошел к выходу. В дверях он обернулся, видимо надеясь, что Борис его окликнет, но Борис молча склонился над тарелкой.
«А ведь я действительно все еще мальчишка, — думал Борис. — Сначала я совершаю какой-нибудь поступок, а только потом начинаю соображать, правильно ли я поступил. Так я бросился на фронт, так ходил к члену Государственной думы, к Дмитрию Павловичу и даже к Фоме Клешневу. Так же, в сущности, получилось и с поездкой в Кавантсаари. Во всем, во всем так».
Пора взяться за ум. Пора научиться заранее обдумывать свои поступки. Надо перестроить себя. Иначе с ним может случиться все, что угодно. Может быть, он опять захочет отстраниться, как в финском санатории, или опять убежит, как тогда от Козловского. Нет, в его жизни больше не должно быть такого вздора. Ведь действительно: то, в чем он хочет участвовать, — не шутка и не развлечение. Но чего же он все-таки хочет? К чему стремится? «Я хочу быть с народом», — ответил он себе, но тут же почувствовал, что этих слов уже мало. Мало одного желания быть с народом. Нужно еще уметь по-настоящему бороться с его врагами.
Он хорошо знал этих врагов. Это был ненавистный Большой Кошель. Это были и гимназические товарищи Бориса вроде Сережи Орлова и… нет, лучше не перечислять. Ведь и отец Бориса служил таким людям, как господин Беренс, а если идти с народом, то надо идти против всех этих людей, а значит, и против отца. Значит, надо окончательно порвать со всем тем миром, в котором вырос и к которому привык с детства, а это гораздо трудней, чем убить полковника Херинга.
Борис встал и пошел к выходу.
В дверях он столкнулся с Фомой Клешневым, и хотя именно его он искал, все же встреча показалась ему неожиданной. Он растерялся. Судьба, которой искал Борис, стояла перед ним.
— Я Борис Лавров, — сказал он и умолк.
Клешнев внимательно взглянул на него.
— Да, — ответил он, хмуря темные брови.
И Борис отчетливо вспомнил, что обманул этого человека, не явившись к нему в марте в назначенный час. Борис заговорил:
— Я очень виноват… но я был на фронте… тяжелая рана… хотя дело не в этом… — Справившись с собой, он продолжал: — Я прошу любую работу. Я буду стараться.
Это вышло очень по-мальчишески, но поправляться было уже поздно.
Клешнев повел его к себе в комнату. По пути он сказал:
— Я не удивился, что вы тогда не пришли. И фронт тут ни при чем.
— Я тогда ничего еще не понимал, — заговорил Борис, — я…
— А теперь? — перебил Клешнев. — Что вы понимаете теперь? Ваш отец тоже когда-то уверял меня, что он все понимает.
— Мой отец? — удивился Борис.
— Вам надо знать. Ваш отец был со мной в одном революционном кружке. Он не только считал, что все понимает, но даже поучал других. А в опасный момент предпочел спокойную жизнь и отстранился. Он оказался предателем, хотя никого и не предал. Отход от борьбы — это тоже предательство. Я знал вашего отца и потому не удивился, что вы условились со мной тогда и не пришли.
Борис ответил срывающимся голосом:
— Я… я ручаюсь… это никогда больше не повторится… А насчет отца… Я давно порвал с семьей…
— Я вас предупредил, — строго промолвил Клешнев. — А теперь скажите, вы офицер?
— Нет, солдат.
— Жаль. Но командовать вы умеете?
— Умею.
— Нам нужны командиры. С Павловским полком никаких дел у вас было?
— Никаких.
— Я вас познакомлю с одним товарищем. Он должен сейчас прийти сюда. Подождите.
Клешнев ушел куда-то. Несколько солдат с вещевыми мешками у ног молча покуривали, тоже, видно, дожидаясь назначения. Борис присел на стул. Слова Клешнева об отце настолько поразили его, что сейчас он думал только о них. В сущности, Клешнев прямо сказал ему, что он, как и его отец, способен оказаться в прислужниках у господ Беренсов. Именно в этом состоял смысл его слов. И разве он не имел оснований думать так?..
Дверь отворилась, и в комнату вошли Клешнев и Николай Жуков.
— Сейчас мы с вами отправимся, — обратился Клешнев к ожидавшим солдатам.
Увидев Николая Жукова, Борис вскочил с места. Ему казалось, что Жуков, старый знакомый, должен обрадоваться встрече с ним:
— Николай Дмитриевич… Вы меня не узнали? Борис Лавров…
Но Николай не выказал никакой радости.
— Ну и что? — спросил он.
Клешнев, с усмешкой наблюдавший за этой сценой, сказал, обращаясь к Николаю:
— Попробуем товарища в Павловском полку. Он не офицер, но командовать умеет. Сведи его с Мытниным.
Николай испытующе посмотрел на Бориса. Ему показалось странным, что Клешнев рекомендовал этого барчука как своего, как человека, которому можно доверять. Но Николай привык верить Клешневу. По дороге в Павловский полк он расспрашивал Бориса:
