Михаил Слонимский - Лавровы
— Однако ты с объявлением приказа не торопишься.
— Объявят без меня.
— Ну, я пошел! — Капитан протянул руку адъютанту. — Может быть, встретимся где-нибудь в настоящем месте. Тут дела неважные. Дома меня не ищи. Смоюсь.
— Прощай, Орлов!
Орлов пошел и вдруг вернулся.
— А если узнаю, что ты большевикам служишь, — в бешенстве закричал он, — найду и пристрелю как сукина сына!
И он скрылся в дверях.
На улице Клешнев закурил и, садясь в машину, сказал поджидавшему тут Мытнину:
— За офицерами слежка — в оба!
— Понятно, — отозвался Мытнин.
— А ты, Коля, оставайся тут в помощь.
Николай сказал Мытнину:
— Что ж, труби сбор. Пришел срок.
— Началось, — отвечал Мытнин.
Земля чавкала под их ногами. Холодом тянуло с Невы. Ветер гулял по мокрой пустыне Марсова поля. Но крайнее, проникающее каждую кровинку возбуждение согревало обоих солдат.
Приказ Военно-революционного комитета выполнялся беспрекословно.
Из ворот казарм выходила рота. Рядом с Борисом Лавровым, полуротным, шагал унтер, у него было желтое, сухое, с обвислыми усами лицо. Глаза смотрели так, что, казалось, о них можно было уколоться. Он едва заметно прихрамывал.
— Где ротный? — спросил Мытнин.
Ротный командир неторопливо выдвинулся из-под арки вслед за последним взводом. Он подошел, не поднося руку к козырьку.
Мытнин, глядя прямо ему в лицо, жестко спросил:
— Подчиняетесь власти Военно-революционного комитета?
— Так точно, гражданин комиссар, подчиняюсь, — отвечал офицер, и рука его потянулась к козырьку.
Мытнин подозвал унтера, чтобы тот слышал приказ:
— Извольте вести роту к Полицейскому мосту, развернуться цепью поперек Невского проспекта, никого в район Главного штаба не пропускать. Понятно?
— Так точно, гражданин комиссар, приказание ваше будет исполнено!
— Дальнейшие приказания получите на месте. За неисполнение ответите по всей строгости. По всей строгости революционного закона, — повторил он отчетливо. — Понятно?
— Так точно, гражданин комиссар.
— Ступайте!
Николай подошел ближе, и унтер, четко повернувшись, увидел его и сразу узнал. Но они только понимающе усмехнулись друг другу. Им, лежавшим рядом на койках госпитальной палаты, встреча в таком деле казалась очень естественной. Здороваться и радоваться было просто некогда.
— Шагом а-арш!
Солдаты дружно зашагали к Мойке.
— Рота, кроме командира, верная, — обращаясь к Николаю, проговорил Мытнин. — Много фронтовиков. Видел унтера? Злой. Колючий. Хорош! Этот спуску не даст.
— Я его знаю, — коротко отозвался Николай.
— А из Лаврова, я тебе уже говорил, может выйти толк. Ведет себя дельно.
Другая рота была направлена на Конюшенную площадь, третья — к Певческой капелле.
Николай спросил:
— А крепки? Пойдут на штурм?
— Большинство крепки. Будь уверенный!
Следующую роту вел фельдфебель.
Два молодых солдата, безусые, круглолицые, переговаривались, смеясь:
— Вась, а Вась, слышь ты, в ударный нас посылают!
— Ну-у-у?
— Вот те и ну. Пиши матке, прощайся!
— Не болтать в строю! — прикрикнул фельдфебель. — Я те поболтаю! — Он сжал и тотчас же с сожалением разжал кулак. Лицо его, как всегда при начальстве, застыло в служебной свирепости. — Стройсь! — командовал он. — Ты! Пузо выпятил! Жива! Никаких шевелений!
И он пошел к Мытнину с заготовленным по всей форме рапортом.
Но Николай перебил:
— А где ротный?
— Не могу знать, вашвсокродь, господин комиссар!
При этом он глядел не на Николая, а на Мытнина.
— Как же вы не знаете?
Фельдфебель стоял вытянувшись, взяв руку под козырек, выпучив на Мытнина свои желтые птичьи глаза. Он стоял безгласно и неподвижно.
— А полуротный? — спросил Мытнин.
— Так точно, полуротного командира, их высокоблагородия подпоручика Нащокина, тоже нету, ваше высокородь, господин комиссар! — отрапортовал фельдфебель.
Он по-старому называл и младших офицеров «высокоблагородием», как полагалось в гвардии.
— Ни одного офицера нет при роте?
Фельдфебель тянулся молча.
— Опустите руку.
Мытнин хмурился.
— Ротный — капитан Орлов, вчера только прибыл, — пояснил он Николаю. — Контра первостатейная. Погоди, я сейчас поищу…
Он ушел в казармы и вскоре вернулся с молоденьким прапорщиком, который бежал за ним, на ходу пристегивая портупею. Глаза у прапорщика блестели так, словно он шел на любовное свидание.
— Попробуем, — сообщил Мытнин. — Без дела в собрании болтался, никуда еще не прикомандирован. Пусть при роте будет. Примите роту, прапорщик! — обратился он к офицеру. — Ведите к Троицкому мосту, разверните цепью, никого сюда не пропускать! Поняли?
— Так точно, понял! — восторженно отвечал прапорщик, вытягиваясь. Вдруг, в один миг, он стал командиром роты. Кто бы мог подумать!
И он стал командовать с таким азартом, что даже фельдфебелю понравилось.
Когда все роты были распределены, Мытнин сказал:
— А мы с тобой — к Полицейскому мосту. Остались тут комитетчики дежурить. Командир бродит скучный — сам не знает, на каком свете живет. Смех смотреть на него.
И они зашагали. В этом сыром тумане, в пронизывающей свежести осеннего дня они вдруг заторопились. Беспокойство овладевало ими теперь в этом бездеятельном промежутке. Да правда ли, что сегодня решается дело? Не сон ли это? Не причудилась ли вся эта власть над полком?
— А ну-ка, брат, бегом, а?
И они побежали.
У Конюшенной площади вновь пошли медленно и степенно.
— Я понимаю, что надо брать офицерье, если идет, — заговорил Николай. — Только не лежит душа. Неверный народ!
— Не все, брат, не все! Присмотрись, так среди них тоже порядочный народ найдется. Нужны нам командиры — отчего ж из прежних кой-кого почестней не взять?
И оба замолчали, торопясь туда, где был назначен бой.
XXXIII
По Невскому проспекту двигались толпы людей. Звонки трамваев, гудки автомобилей не могли согнать всю эту бушующую массу на тротуары. Извозчики ругались. У Садовой улицы, перед витриной «Вечернего времени», и у Михайловской улицы, перед Городской думой, все звуки сливались в сплошной, непрерывный гул, словно тут работал огромной мощности неслыханный разноголосый мотор. На ступеньки Городской думы подымались гимназисты, офицеры, девицы, помощники присяжных поверенных, лавочники.
Толпу шатало. Она подавалась то туда, то сюда, ловя последние новости. То и дело слышалось:
— Что?.. Что случилось?.. Что он сказал?..
На углу Садовой мучился гимназист с повязкой общественной милиции на рукаве. Шинель его была перетянута поясом, на котором висел наган. Он то и дело трогал жесткую кожу кобуры, словно ища в ней уверенности и силы.
— Граждане! — кричал он, не переставая. — Граждане!
Слишком широкая фуражка сбивалась у него то на лоб, то на затылок. Он был весь мокрый, хотя день выдался холодный, почти зимний.
Вдруг его оттеснило, понесло, даже приподняло слегка.
— Граждане! — умолял он. — Да граждане же!
И расстегнул кобуру.
Но граждане сбивались в кучу, сталкиваясь с толпой на Невском.
Рев гудка на миг расчистил путь. Блестя черным лаком, в толпу врезался автомобиль. Матросы и солдаты в пулеметных лентах стояли на подножках, угрожая винтовками. Двое устроились на крыше. За этим автомобилем стремился другой. Толпа расступилась. Гимназист упал.
— Граждане! — вскрикнул он и поднялся, потирая ушибленное колено.
Но его тотчас же понесло на середину проспекта.
Толпа рвалась к Садовой.
— Что случилось?
— Разогнали?
— Арестовали?
— Кого арестовали?
— Смольный взят казаками…
— Граждане! — восклицал гимназист в отчаянии. — Граждане!
Его носило и толкало так, что он подчас совсем терял управление своим телом.
Неизвестный, огромной силы бас пропел, перекрывая все звуки:
— Предпарламент разогнан матросами!
Мужчина, в широкополой шляпе и распахнутом клетчатом пальто, с развевающимся глазастым галстуком, разглагольствовал перед витриной «Вечернего времени»:
— Большевики заняли электростанцию, телеграф и телефонную станцию. Самое серьезное сопротивление оказали телефонистки. Да здравствуют барышни всех стран! Ура! — Он был, видимо, пьян. — Все идет к концу. Большевики побеждают. Долой Керенского! Да здравствуют генералы! Ура!
И он вдруг шагнул в толпу, выбросив вперед кулак. Кулак попал в плечо какой-то девицы, и та, ахнув, подалась назад, но мужчина злобно, хотя она уже не мешала ему, вторично ударил ее.
— Хулиган!
— Арестовать! Хватай его!
— Убью! — заорал пьяный. — Я репортер и алкоголик! Знаю бокс! Убью!
