Михаил Ландбург - Посланники
меня, в основном, занимали мысли о миске тёплой баланды и ломтике черствого хлеба.
Теперь –
меня душили ночные страхи.
Теперь –
меня поедали полчища вшей.
Теперь –
всегда голод,
всегда холод.
Теперь –
окриками поднималась сумрачная рань.
Теперь –
в глазах выражение смятения,
голова без мыслей,
душа без чувств.
Теперь –
если мысли, если чувства, то лишь нелепые…
Теперь –
мы стали походить на затравленных пауков и тараканов.
Генрих Хуперт смотрел на меня с упрямой надеждой.
*Софокл. "Эдип в Колоне" Перевод с древнегреческого С. Шервинского.
- А что нам остаётся теперь?
- Фыркать, брюзжать, роптать, - поучал я.
- А как быть, если иногда мне слышится, будто под потолком нашего барака
кто-то бродит, - доверчиво сообщил Хуперт. - Может, это малах а-мавет*, а может, я не в своём уме?
Я пожимал плечами – сам бы хотел разобраться в психике человека, да только в мозгах человека столько намешано, что…
В лагере мы заставляли себя проглатывать чувство омерзения ко всему, что нас окружало. Измученный непосильным трудом и голодом, я перебирал в памяти притчи Давида, афоризмы Платона или звал Миру. Я страдал от тоски, и звал мою девушку до боли в голове. А может, от жалости к себе. А может, от…
Биркенау…
Гасло сознание.
Отнималась воля.
Таяли силы.
Я забыл, как плещется в реке вода.
Я забыл, как горят в костре сухие листья.
Элиас Копеловски считал, что происходящее с нами – это дело рук Сатаны, а
Цибильски возражал: "Руки Сатаны уж слишком явственно смахивают на людские, а если твоё мнение иное, то постучи себя по голове – услышишь звучание своей глупости…"
Сломленный, потрясённый Георг Колман, яростно почёсывая подбородок, как-то спросил:
- Читать книжки про кошек любишь?
- Странный вопрос, - отозвался я, - и, кроме того, теперь не помню.
Георг сказал, что его племянница обожает читать книжки про кошек.
- Не думай об этом, - советовал я. - Не здесь…
- А гречневую кашу любишь? - спросил Георг. - Моя племянница любит.
- Послушай Георг, поговорим о каше после войны.
- Думаешь, она окончится?
- Войны всегда оканчиваются перед тем, как начаться заново.
Георг поджал губы.
- Раньше я ни над чем подолгу не задумывался. Всё, что я обожал, так это просто жить…Любопытно, как люди умирают? Психологи, наверно, знают?
- Как голодные мухи, - сказал я, - или как оставленные вез воды цветы. Вначале цветы сгибаются, теряют свой аромат, а потом сразу умирают.
- А ты? Как бы хотел умереть ты?
- Никак! Никакого желания!
- Цветы и мухи умирают молчаливо, да?
- Без единого слова.
- А я ещё в состоянии говорить.
- Так говори!
- В мире столько, столько, столько Зла? Может, надоумишь, как человеку к этой жизни относиться?
Георг называл меня или господином психологом, или господином доктором. Боже, с какой болью и грустью эти слова отзывалось во мне, несчастном узнике, и было странно слышать, а ещё страшнее подумать, что, возможно, больше уже никто и никогда меня ни психологом, ни доктором не назовёт.
*(иврит) Ангел смерти.
Колману не терпелось.
- Как же? - повторил он.
Я надоумил:
- К жизни, как и ко всему прочему, следует относиться с четырёх сторон: если с одной стороны на жизнь махнуть рукой, это глупо, если же с другой стороны ею восторгаться, тогда это ещё глупее, а если с третьей стороны приняться ругать её последними словами, тогда это самое глупое.
Колман приоткрыл рот, напомнив:
- А с четвёртой стороны?
Я выдохнул:
- А с четвёртой – постараться самому уснуть и не мешать спать другим …
Колман заплакал, но через несколько минут тихо рассмеялся, сказав:
- Может, мир поменяется? Ведь случилось, что Колумб открыл Америку…
Я напомнил:
- Этот материк существовал и до Колумба.
Задремав, я, видимо, что-то выкрикивал.
Колман меня растолкал.
- В мой сон заглянули родители, - рассказал я. - Отец, прохаживаясь по нашему бараку, выражал неудовольствие тем, что увидел, а мама, выглядывая из-за его спины, смотрела на меня и плакала.
- От счастья?
Я отвернулся.
- Прости! - сказал Колман.
Я был голоден. Я был голоден настолько, что почти не вспоминал о существовании в мире телефона, книг, пластинок, картин, газет. Как будто в моей жизни всего этого никогда не было. А ведь было! Теперь, когда голод глумился над моим телом, измождённый вид которого вызывал во мне удручающее ощущение, я возненавидел людское сообщество. Я разглядывал моё тело, ужасаясь и ему, и разному другому, что ещё как-то напоминало жизнь. Я был всецело занят поисками чего-то, что сможет освободить это тело от невыносимых мук, и порой я догадывался, что именно могло бы стать этим "что-то", но произносить те слова вслух боялся, даже в мыслях – боялся. Я обводил взглядом соседние нары – распухшие, искажённые от ужаса лица, казалось, стонали. Я не знал, куда девать глаза; я не знал, как скрыть свои чувства. Больно пронизывала мысль: "Мы поступились своим достоинством, отдались безумию, мы выкатились из жизни". Ежедневно, ежечасно наблюдая за тем, как уходят из жизни мои несчастные товарищи, я перестал чему-либо удивляться и знал, что в любую минуту меня ожидает подобное. Странно, но порой моя голова наполнялась мыслями о родительском доме, о мирной жизни, о книгах, музыке…"В горе готовься к счастью", - говорил д-р Франкл.
Генрих Хуперт выбежал на середину барака. В его глазах стоял лихорадочный блеск, и он что есть мочи закричал:
- Хотел бы я знать: за нас кто-нибудь отомстит?
Трое доходяг помогли ему вновь взобраться на нары. Придя в себя, он понюхал отравленный воздух, а затем пробормотал: "У меня такое ощущение, что здесь мы доживаем свои последние дни. А мне хочется жить".
"Самое время!" - фыркнул Курт Хуперт.
Георг Колман добавил: "И самое место!"
Мне вспомнился ужин с д-ром Франклом в венском ресторане "Фортуна". Мы говорили о происходящем в мире, о том, что всё ужасно запутанно и неясно. Я признался, что не нахожу выхода.
Д-р Франкл улыбнулся.
- А думать пытаешься?
- Постоянно!
- Тем не менее, выхода не находишь?
- Не нахожу.
- Значит, неправильно направляешь свои мысли. Если мир абсурден, то чтобы его понять, ничего иного не остаётся, как думать и о нём так же абсурдно.
Я задумался.
- Ку-ку! - сказал д-р Франкл. - Занят?
Я кивнул:
- Думаю о жизни. Пытаюсь применить к жизни мышление абсурдное.
- Применил?
- Надеюсь, что да.
- Любопытно! И до чего же ты додумался?
- Что о жизни лучше не думать. Порой мне кажется, что жизнь – это…
С губ д-ра Франкла сорвалось:
- Флоксиносинигилипилификция"*
Я осторожно спросил:
- Это что – такое слово?
- Ну, да. Означает некую ненужность, ерунду.
- То есть, пофигизм?
- Ну, да.
- Так бы сразу и сказали, - обиделся я.
Однажды мы с Георгом Колманом завели долгий разговор о тоске, о безысходности, о духовном уродстве и душевной мерзости, о справедливости и милосердии.
- Дыши, - призывал Георг, - просто дыши, пока ещё есть "сейчас", ибо прошлого у нас уже нет и не будет, а наступит ли для нас будущее, ещё не известно. Может, если бы не войны, но люди…
Георг замолчал.
- Что? - спросил я. - Что люди?
В глазах Георга показался холодный блеск.
- В человеке полно жути, - проговорил он. - Если бы можно было не замечать всего того, что вокруг…
И тогда я сказал:
- Не потому ли Эдип, познав правду, выколол себе глаза?
- Может, поэтому, - согласился Георг и добавил: "Боюсь, что людская жизнь с самого начала пошла с червоточинкой. Адам и Ева…Изгнание из Рая… С каждым веком личности всё более мельчали…"
- Но были Авраам и Моисей! - напомнил я.
*Флоксиносинигилипилификция – оценка чего-либо не имеющего никакой ценности. В 18-ом веке группа английских стулентов ради шутки объединили четыре латинских синонима "ерунды": flocci-nauci-nihili-pili-fication от floccus "пустяк" + paucum "мелочь" + nihil "ничто" + pilus "волос" + fication (суффикс субстантивации)
- Может, были…
- Сомневаешься?
Георг криво усмехнулся:
- Теперь я сомневаюсь во многом, но две вещи я знаю твёрдо: Биркенау построили люди для людей, и ещё то, что человек уважать себя право утерял... Разве в наше время слова "либеретэ, эгалитэ, фратернитэ" не стали насмешкой над людьми?
