Владислав Ляхницкий - Алые росы
Клавдия Петровна сама налила Ксюше чаю, сама положила в розетку клубничного варенья, пододвинула к ней румяные шаньги.
— Тебя, милая, сам бог к нам привел. Честное слово. Боренька занят с утра до вечера, я все одна да одна — и вдруг дочь у меня… сразу взрослая, работящая. Ты кушай, Ксюшенька, кушай. Ох боюсь, как повадятся к нам женихи, — рассмеялась, потрепала Ксюшу по плечу.
Бередят душу шутки о женихах. Ксюша отвернулась к окну.
— Мне замуж не выходить.
— Все девушки говорят: какие там женихи! А как сватать придут, так рады-радешеньки.
Задрожавшие руки расплескали из блюдца чай.
— И я бы не зарекалась, кабы девкой была.
— Может, расскажешь, как ворожили на святках, — старается Клавдия Петровна замять неприятную тему, — Как хороводы водили? А может, про Ваню расскажешь, а то обмолвилась про него один раз, как пришла, и больше ни слова.
«Я сама про него вспомнить боюсь», — подумала Ксюша.
И тут под окном — стук колес.
— Хозяин приехал!
Ксюша бросилась открывать ворота. Кажется, очень доволен Борис Лукич. Передавая вожжи Ксюше, он подмигнул ей лукаво.
— Даже не спросишь? Может быть, письма уже получили? Нет? Ничего, подождем. По твоему делу на этих днях решение придет; а насчет рыбаков написали телеграмму прямо в Питер Керенскому.
Ксюша бросилась домой, накинула на голову платок и — снова к воротам.
— Ты куда это на ночь?
— В Луговое, к рыбакам. Борис Лукич, я себе слово дала: как только хорошую весточку получу, так сразу же к ним, хоть в ночь, хоть в полночь. Они ждут-то как.
Борис Лукич удержал ее.
— Подождем телеграмму и вместе поедем. Мне тоже не терпится доказать отцу Константину, что сейчас не царский режим.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1.
Последние дни в потребительскую лавку зачастила Ульяна — жена Иннокентия, усатого Кешки, как зовут его на селе. Пришел мужик с фронта в самый февральский переворот. На первом же митинге выбрали его в Комитет содействия революции. После выборов многие и думать забыли о комитете, а Кешка мотается по селу, будто ему больше всех надо.
Приходит Ульяна после обеда. В эту пору Ксюша, управившись с домашними делами, обычно стоит за прилавком, и Ульяна идет прямо к ней. Покупает на копейку, а то и на грош: крючок к мужней солдатской шинели или пуговку к кофте, а выбирает, словно табун коней, и так примерит, и этак. То вроде бы ушко мало, а то пуговка по цвету не подходит. И тем временем разговор ведет.
— Ты, Ксюша, сама-то откуда?
— Из Рогачева.
— И мать, и отец у тебя в Рогачево?
— Умерли оба.
— Вон ту пуговку покажи, што ссиня. А у кого ты жила?..
И продолжала расспрос: что по крестьянству делала, что по домашности, да почему в Камышовку пришла?
Подмывает Ксюшу сказать ей: катись-ка, Ульяна, откуда пришла. Но такое не скажешь. Первое дело, Ульяна постарше, старшей не нагрубишь, а второе — она покупатель. Лукич каждый день повторяет: что бы покупатель ни говорил, ты ему улыбайся, постарайся угодить, потому что он покупатель, и мы тут только для того, чтоб его обслужить.
Сегодня Ульяна попросила спичек продать, если есть, и, как бы оправдываясь, пояснила:
— Кешка, бывает, в полночь приходит. Сунешься в загнетку к углям — а они потухли. Так и ложится мой Кешка, не погрев кишки.
Только один коробок нашла ей Ксюша.
— И на этом спасибо, — поблагодарила Ульяна и отошла чуть в сторону, тихая, светлая, как погожий весенний день.
— Косить-то начали, Ульяша? — окликнул Евлампий.
Ульяна как на стенку наткнулась.
— Еще литовки не отбивали… Кешке мому только б на митингах глотку драть. — То не Ульяна крикнула, а нужда и страх перед зимней бескормицей, обида, что у других уже копны стоят, но вспомнила ласковость Иннокентия и, застыдившись, добавила тихо — Мому Романычу чужое горе спать не дает… — и вновь подошла к прилавку, где стояла Ксюша, улыбнулась ей одними глазами.
— Помнишь, Ксюша, парня, что тебя у парома нагнал? Он еще посмеялся: зацелуют, мол, тебя на степи, а ты коня его нахлестала. Потом он махорку у тебя покупал?
— Помню. А што? — ненужный вопрос. Девичье сердце всё поняло и замерло от сладкого страха.
— Племяш мой. Из соседней деревни он. Как увидел тебя у колодца… Приехал сызнова и поклон тебе велел передать.
— Благодарствуй ему.
— Смиренный парень. Некурящий. Непьющий. Хозяйство справное…
Что говорила Ульяна дальше, Ксюша не слышала. Так поняла: к сватовству ведет Ульяна.
Кровь отхлынула от лица. «Подружки суженых ожидают, — думала с горечью Ксюша, — чтоб веселые гости на свадьбе «горько» крикнули. Моя любовь и девичьи грезы отцвели, не успев расцвести. Коротать мне жизнь вековухой… Разве вдовец возьмет меня к ребятишкам. А я не хочу с нелюбимым жить! Не хочу!»
От крыльца магазина до калитки двора двадцать шагов, Ксюше они за версту показались. Простоволосой шла, не соромясь, за думами.
«А может, и для меня любовь не заказана, — чуть не крикнула Ксюша и сникла. — Воровская любовь! Не любовь, а кошачья услада! Хоть бы Лушка рядом была… Нет, даже с Лушкой нельзя поделиться таким».
И, открывая калитку, крикнула на себя:
— Сызнова плакаться начала!
2.
Письмо от прокурора привез нарочный. Лукич взял синий пакет за пятью сургучными печатями, на радостях дал вознице пятиалтынный на чай и крикнул Ксюшу. Хотелось разделить с ней радость; вместе прочесть долгожданное письмо и вместе порадоваться. Но Ксюша после обеда ушла на сырые луга за щавелем. Эх, как хотелось, чтоб она сама вскрыла конверт» Как бы зарумянились ее щеки. Лукич даже пальцами щелкнул.
Но Клавдии Петровне не терпелось узнать ответ прокурора немедленно. Она вскрыла пакет и сама начала читать письмо:
«Дорогой мой Борис Лукич!
Ваше послание получил, приветы все передал, дамы шлют вам взаимно свои наилучшие пожелания, а Мушка моя намекнула, что с нетерпением ожидает от Вас, дорогой мой Борис Лукич, приглашения на свадьбу.
В отношении существа письма, что написано с таким гневом и красноречием, — Мушка даже всплакнула, читая его. — Смею уверить Вас, я сделаю все, что от меня будет зависеть. Но кое-что требует нашего с Вами личного разговора.
Подробностей не пишу, надеясь на скорую встречу. Приезжайте, дорогой Борис Лукич, проясним кое-что, а потом я буду иметь удовольствие познакомить Вас с моей молоденькой сестричкой, приехавшей из первопрестольной Москвы.
Жму Вашу руку».
Долго сидел Борис Лукич на крылечке, стараясь понять недосказанное прокурором.
— Вот оно, мама, какая оказия, — вздохнул наконец Лукич. — Я бы поехал в город прямо сегодня, так мне не терпится поскорее покончить с Сысоем. Но в соседнем селе скоро престольный праздник. Базар. На нем я дам бой закупочным конторам господина Ваницкого. Я решительно не могу сейчас ехать.
— Поезжай после праздника. А Ксюше об этом письме говорить не будем. Не надо ее лишний раз тревожить. Итак, Боренька, ей тяжело.
3.
Ксюша возвращалась со степи по узенькой стежке, по одной из тех, что протоптаны по пологим гребням-гривам, среди зеленых хлебов, по перешейкам между заросшими камышом озерками. Спускался вечер. Но после Ульяниных слов домой идти не хотелось.
Эх, мысль-заноза! Весь день Ксюша пыталась забыть, гнала ее от себя, да напрасно. За делом порой забудешься, а чуть присядешь — и нудит в голове, и под сердцем сосет.
Вчера это было. Под вечер. Подоила Ксюша коров, выходит из стайки, а тут Ульяна.
— Тебя, Ксюша, жду. Давай-ка присядем.
Лицо у нее встревожено. Видно, что-то стряслось, иначе не прибежала бы на закате. Ксюша поставила подойник на землю и села рядом с Ульяной на бревно. Ульяна взяла Ксюшину руку, положила ее ладонь к себе на колено и своей ладонью прикрыла. Чувствует Ксюша, как нет-нет да и дрогнут Ульянины пальцы.
«С Иннокентием што стряслось? Так ко мне пошто? Пожар был? Ничего не пойму. — И тут покраснела. — Вон оно што?» — хотела руку отдернуть, да Ульяна еще сильнее прижала ее к колену и улыбнулась чуть виновато.
— Видать, поняла? Прости уж, Ксюша, не по обычаю поступаю, не по закону, да у тебя ни матери, ни отца, ни родных здесь, и приходится прямо с тобой говорить. Сам-то он сколь раз звал к воротам тебя, ты ни разу не вышла.
— И не выйду.
— Неужто не гож? Слухай, Ксюша, не как тетка его родная скажу я тебе, а запросто, как Ульяна: шибко парень хорош. Не лицом, не кудрями. Не с кудрями жить, не с румянцем сердце делить. Душа у него хороша. Ты в глаза ему посмотри — ясней неба. Может, я зря говорю? Может, есть у тебя жених?
— Никого нет у меня.
— Так в чем тогда заковыка? Стыдно бабе чужой признаться, что замуж охота? Так, Ксюшенька, милая, я и сама понимаю, и с того начала, что не по обычаю поступаю. Но с кем же мне уговор вести? Не с Борисом же Лукичем. Ох, немного я знаю тебя, а полюбилась ты мне пуще родной. В то воскресенье сватов зашлем?
