Владислав Ляхницкий - Алые росы
Ксюша остановилась шагах в шести от Егора. Вспомнились святки. Ксюшу — хозяйку прииска — Егор, Аграфена, Иван Иванович просили отдать прииск рабочей артели. Отказала тогда. Прииск приданым был, боялась жениха потерять. Лушка «хозяйкой» ее обругала, и показалось тогда, что с друзьями по прииску рассорилась на всю жизнь. Так нет же, Егор навстречу идет. Улыбается. Руки раскинул, будто хочет обнять. Он простодушен. Он мог все забыть. Но и Вавила, кажется, рад и, свернув с тропки, идет ей навстречу!
— Родные!.. Не сердитесь! Не чаяла встретиться!.. Праздник нынче какой у меня…
Не разбирая, пристало ли девке бросаться на шею чужим мужикам, кинулась Ксюша к Егору, обняла, прижалась щекой к его бороде, и слезы большого негаданного счастья подступили к горлу.
— Вы как попали сюда?
— А ты как тут очутилась?
— Стой, Вавила, перво-наперво с гостьей надо хлебец преломить, а уж расспросы потом. У меня самого язык зудится, как крапивой настеган. А ну-ка, скидай узелок с харчами.
— Идти еще далеко.
— Успеем. Никуда от нас эсеры не убегут.
Надо б помочь мужикам «накрывать на стол», но за радостью встречи Ксюша забыла про обязанность женщины. Присела на корточки, теребила концы головного платка и смотрела то на заскорузлые, с вздутыми венами, руки Егора, то на круглую, как из овсяного остья, бородку Вавилы.
Мужики выложили на потертый Егоров шабур калач, яйца, сваренные вкрутую, пяток огурцов, вареную картошку, бутылку топленого молока.
— Дядя Егор, вот же радость… Вавила… Ну, прямо не верю… Аграфена-то где? Петюшка? Вавила, а Лушка не с вами? Ой, я дурная какая, у меня же есть щавель и шаньга. Иван Иванович-то где?
— На прииске, Ксюша, што по-прежнему, што изменилось, — степенно рассказывал Егор. — Лушка ребеночка ждет.
— И скоро?
— Да вроде вот-вот. Так што ль, отец? Молчит. Они, Ксюшенька, мужики, все так: как курочку звать, кукарекает на полсела, как яичко нести, так курочка квохчи одна. Мои — што? При мне, Ксюшенька, жили впроголодь, а без меня и не знаю как. Посылал Вавила на прииск кое-что передать… спрашивал Аграфену, — так знашь ее, — живем, грит, Егорушка, вот весь и сказ. Какое — живут. Золото моют, как мыли, в Ваницкий карман. Про Ванюшку твово всякое сказывают. Сам не видал, врать не стану.
— Женился?
— Сказал, врать не стану. Садись-ка поближе, встречу отпразднуем. Ух ты, ради этакой встречи туесок медовухи б. И, скажи ты, где встретились-то., У озера, на пустом берегу. Ты живешь-то где?
— В Камышовке, у председателя потребиловки.
— У святоши эсерского. А Сысой?
Чужим людям сказала тогда: в карты проиграли, на заимку увез… изголялся… сбежала… Чужому можно и не такое сказать, если встретился с ним случайно, обстоятельства принудили жизнь приоткрыть и думаешь больше с ним не увидеться. Тогда все одно, что чужому сказать, что на ветер. Знакомому открываться — или душу выплакивать, жалость выпрашивать, или сердце рвать. Ответила, как отрубила:
— Ушла. Здесь работаю. И зазря вы Бориса Лукича ругаете. Он шибко хороший. За народ болеет аж страсть — с утра до ночи. Вы-то как очутились здесь?
Можно и отшутиться или сказать: «Революцию делаем», — вот и все. Вначале Вавила так и хотел сказать, но неожиданно изменил намерение. Отложив надкушенный огурец, стал подробно рассказывать о хождении по селам, о выступлениях на митингах, о ячейках большевистски настроенных крестьян, что удается оставить в селах после себя.
— В деревнях нам ночевать нельзя. Иван Иванович не остерегся, пришел на прииск средь белого дня, а к ночи исчез, и куда его увезли, не знает никто. На словах у нас будто свобода.
И вспомнилась Ксюше пасека Саввы. «Николашку будто спихнули, слыхал, — рассказывал Савва, — а свободы вот не видал. Врать не буду».
Рассказывал Вавила и следил за каждым Ксюшиным жестом, за каждым движением ее губ и бровей. «Была ты нашей помощницей, другом, когда в шахте Михея убило. Хозяйкой прииска, пыталась не то заигрывать с нами, не то и вправду дружить. Мы в деревне за каждого человека бьемся, и кто тебя знает, может быть, снова станешь помощницей? Узнать бы подробнее, почему сбежала с Сысоем? Почему ушла от него? Но лучше пока не касаться убега».
— Так вот, Ксюша, работаем на революцию и ищем по селам товарищей. Ты на прииске, когда забастовка была, нам иногда помогала…
— А как же! Только я в толк не возьму: был царь — ты против царя шел. Сбросили царя — и настала свобода, как сказывает Борис Лукич, народная власть. Зачем же тебе еще революция? Эх, есть захотелось… Отломи мне, дядя Егор, еще калача да огурчика дай.
— На, угощайся. Сво-бо-да! Неужели ты не слыхала, што в селе Луговое у попа в амбаре сидят мужики и…
— Свободу нюхают, — добавил Вавила.
Ксюша знала Вавилу шутником, балагуром, а тут услышала в его голосе зло. Таким же голосом он с Ваницким спорил. Но сейчас-то Вавила не прав. Борис Лукич сказывает…
Поведала Ксюша, что луговские мужики хорошие люди, они ее накормили, дорогу ей указали, их судьбой сейчас занимаются многие.
— Борис Лукич сам в город ездил и письмо написал самому-самому главному в Питер. И попадет попу Константину, штоб правду не нарушал. Я вот как зла на попа Константина — и то жалко станет, как шибко его накажут.
— Ты нам расскажи, как в Камышовке люди живут?
— Обычно.
— Как так обычно? Кулаки есть? Бедняки, фронтовики, недовольные? У вас же заготовительная контора Ваницкого. Неужели ничего не приметила и живешь с заткнутыми ушами и закрытыми глазами?
— Я? — даже на колени привстала Ксюша и надкусанный огурец отложила. Возмутили слова Вавилы, а крыть-то нечем. Призналась себе, что и правда не видит людей. Разве что в лавке. Но хотелось хоть чуть оправдаться. — Нам Борис Лукич газеты читает. Про войну. Ох-ох, сколь сил надо, чтоб немца побить. Большаков каких-то шибко ругает. Прямо не люди они…
— А кто?
— И сказать не могу. Вот увидела б и сразу узнала. Лохматые… морды злые…
Вавила от души рассмеялся.
— Ты на меня посмотри, на Егора.
— Ты што, за большака себя выставить хочешь? С другими шуткуй. А вас-то не первый год обоих знаю. А все же свобода пришла еще не для всех, — и рассказала про Васю. — Хороший он, а его травят на селе. Как подумаю про него, так жалость берет, приласкала бы его, словно брата, а подойдет и брезгую им, как лягушкой.
— А ты говоришь, живем как обычно, — укорил Вавила. — Помнишь, Ксюша, на Богомдарованном мы создали комитет? Таких бы людей нам в Камышовке найти, как Федор, Михей. Не забыла Михея? — говорил и торопливо укладывал в мешок остатки хлеба, два огурца…
— Такое не забывается.
— А ты забыла, почему он погиб. И клятву нашу забыла. Михей-то тоже был большевик. Не веришь? Вот честное слово даю.
Распрощались. Ушли. Обещали скоро зайти в Камышовку. Обещали, если будут на прииске, передать от Ксюши привет. Всем, всем — и товарищам, и тайге. Ксюша долго смотрела им вслед.
Вспомнился веселый, работящий Михей, первый на селе гармонист, первый парень, что сказал Ксюше робко: может, вместе, одной дорогой пойдем? На всю жизнь?
И он большевик?
Уже за озером Егор спросил Вавилу:
— Слыхал Ксюхин рассказ про Васю?
— Отстань, Егор Дмитрия.
— Нет, не отстану. Лушка придет крестить, а поп ее спросит: кто у сына отец? Што Лушка попу ответит? Мать-то девка, а сын подзаборник. Закон на коне не объедешь. Денег, скажешь, нет на женитьбу. Слышь, друг, прислал нам Петрович двадцать рублев на харчи. Ужель мы с тобой на харчи не заробим? Не веришь ты в бога и к попам не хочешь ходить — не ходи, а на Лушке женись по закону. Ты все грезишь: революция скоро. Я не спорю с тобой, может, и скоро. И по селам с тобой хожу, и на митингах выступать научился. Не меньше тебя революцию жду, а все же на Лушке женись, покеда не поздно. Поспорим на завтрашнем митинге с эсерами, да и дуй не стой прямо на прииск… Ну, конешным делом, и я с тобой.
5.
Июньская ночь короче воробьиного шага. Смежил глаза на закате, чуть всхрапнул и — рассвет. А на рассвете, после тяжелого трудового дня, спится так сладко, что «хошь режь, как говорят в Рогачево, хошь живьем тащи в речку».
Разметалась Лушка во сне на подушках и от толчков, от побудки только урчала вполголоса, как закипающий самовар.
— Проснись ты, проснись, тебе говорят, — будит кто-то. Хоть сон и глубок, но Лушка соображает, что до начала работы есть еще время малость поспать.
— Да проснись, наконец! Вавила ждет.
— Ась?! — сразу сбросила одеяло и села, опустив ноги с топчана. Глаза огромные, будто и не спала. Аграфена рядом, седая, худущая. Стекла в окне чуть синеватые.
— Где Вавила?
— Тише ты, оглашенная, — оглянувшись на дверь, Аграфена прикрыла ладошкой рот Лушки. — Ну и спать здорова… — Тут и сказала, как говорят в Рогачево — Хошь тут тебя режь, хошь на речку живьем тащи.
