Юрий Калещук - Непрочитанные письма
Потом мы улетели на Р-25 — разведочную буровую на крутом берегу Арка-Есета-Яхи, — все, о чем спустя неполный десяток лет заговорит печать, радио, телевидение целой планеты, начиналось здесь, тогда мы не осознавали этого, — вернувшись в поселок и встретившись с начальником Уренгойской нефтегазоразведочной экспедиции Василием Тихоновичем Подшибякиным, жадно слушали его исполненные сдержанной страсти рассказы о будущем, еще не понимая, что будущее уже настало, и Лехмус, снявший бурильщика Саню Анищенко в обыденный миг подъема очередной партии керна, снял, быть может, раннее утро сегодняшней славы Уренгоя. Подшибякин говорил и о будущности поселка, по-прежнему продолжавшего свое неподвижное плавание в правобережном разливе Пура, и нам с Лехмусом, как зачарованным слушателям шахматного клуба в Васюках, воображение рисовало фантастические полотна, причем Лехмус, как он признался позднее, неизменно включал в облик грядущей столицы тюменского приполярья усмиренные гранитом воды Пура, обтекающие высокие и приглядные дома. Василий Тихонович Подшибякин работает сейчас в Салехарде, начальником треста «Ямалнефтегазразведка», с одним из его сыновей, инженером-геологом, я встречался на Харасавэе; про опыт бурильщика Александра Анищенко пишут в газетах и рассказывают специальные выпуски плакатов, — в Сургуте, перелистывая подшивку местной газеты, я наткнулся и на его статью, в которой он вспоминает своих товарищей, только городу на правом берегу Пуза подняться не было суждено — столицу нового месторождения решено было строить на левобережье, километров на сто к востоку от старого Уренгоя...
На этот раз от аэропорта до поселка я доехал по вполне прозаической дороге в обыкновенном рейсовом автобусе, поселок переменился мало, конечно, добавилось в нем домов, но ощущение было такое, будто приостановилось здесь все, притаилось, замерло на полуслове. Между правым берегом Пура и речным портом на левом курсировал шустрый, начиненный звуками старинных фокстротов «омик», ну, а там, на заправочной площадке для вертолетов, мы объединили усилия с бойким технологом Мишей, пошушукались с одним командиром, с другим — и через полчаса шагали по скрипящему песку к бетонке, связывающей аэропорт Ягельный с Новым Уренгоем, и Миша говорил мне, стараясь придать своему еще неустойчивому голосу сиплую, натруженную густоту бывалого северянина: «Вишь? Все мы можем. Раньше здесь было что? Тундра. А теперь что? Пустыня. Вот так-то», — под ногами хрустел, свистел и повизгивал песок.
Спустя еще полчаса я стоял в коридоре двухкомнатной квартиры, хозяева которой уехали в отпуск, а вокруг меня с грохотом, сотрясавшим не только весь многоэтажный дом, но и окрестную тундру, превратившуюся в пустыню, прыгал сын — он давно перерос меня и потому не решался броситься на шею, только скакал рядом и тихонечко поскуливал; в глубине коридора, прислонясь к косяку дверей, застенчиво улыбалась Марина, второе лето подряд сын мой и его сокурсница приезжали на практику в новоуренгойскую газету. Вырваться сюда в тот первый год у меня не получилось, и лишь из письма старого своего приятеля Лени Костылева, обосновавшегося в Новом Уренгое собкором «Тюменской правил», я узнал немного о том, как складывались у практикантов первые слова о «моем Севере»; сын всегда был речист, как фильмы Гриффита, да и у невесты его запас слов, как мне казалось тогда, исчерпывался междометиями, — словом, из их собственных рассказов я почерпал немного. Я читал вырезки из газет с их заметками, странно было находить в них знакомые слова и описание знакомых процессов — бурение, спуск, подъем инструмента, отбор керна, подробности быта, несколько неуклюжие, спрямленные попытки обозначить проблему, — словно снова и снова я возвращался в тот год, когда мы с Лехмусом прилетели на 25-ю разведочную буровую.
— Знаешь, какая есть у меня мечта? — сказал сын, когда волна беспечного веселья отхлынула, оставив на сыром песке скользкие водоросли вечных вопросов и окатыши расхожих слов. — Чтобы рано утром мы вышли с тобой на уголок, дождались попутной машины, которая пойдет до «десятки», и поехали.
— Хорошо, Серый.
Рано утром мы встали на углу возле столовой, Сергей придирчиво всматривался в номера грузовиков и отвергал «Уралы» один за другим — этот идет до первого свертка, тот в поселок украинских буровиков, тоже недалеко, третий негож, четвертый... Наконец, он выбрал подходящую, или, по его словам, «приколистую», машину, мы влезли в жаркое пыльное чрево вахтового «Урала». Ехали долго, каждые десять километров минуя УКПГ — установки комплексной подготовки газа (я уже догадался, что таинственная «десятка», намеченная сыном в качестве конечного пункта пути, есть самая дальняя установка — УКПГ-10). До нее мы не добрались самую малость; выскочили из машины у мелкой речушки, знаменитой лишь тем, что, по утверждению старожилов, здесь проходит Полярный круг; думаю все же, что это легенда — слишком велико желание привязать воображаемую параллель к какому-нибудь приметному объекту; Сергей пострекотал кинокамерой, мы перешли мосточек и отправились на буровую — прыгая с «Урала», я заметил ее слева от дороги, за редкой полоской чахлого леса.
Здесь властвовали вышкари, шел монтаж, посверкивала осыпь сварочного агрегата; сын покосился на меня, видимо ожидая, что я разыщу мастера и начну расспрашивать его, как, почему, когда и зачем, но я молчал, и он, вздохнув, вытащил мятый блокнот и принялся «брать материал». В его беседы я не встревал, только вслушивался в вопросы и ловил себя на мысли, что интересует меня вовсе не то, что он спрашивает, а как он это делает; набор вопросов был, пожалуй, достаточно полон — и про работу, и про быт, и про биографию, и про обеспеченность техникой, вряд ли я умел в первой или второй своей командировке расспрашивать людей столь подробно, дотошно и разносторонне, — и все же не в этом, не в этом, не в этом дело, правильно подобраны вопросы или нет, главное в другом — станут и для него эти люди и эти края дорогими, близкими, своими; не мог я понять этого ни по расспросам, ни по заметкам сына в маленькой местной газете...
— Послушай, — сказал он, когда мы возвращались обратно к бетонке. — Сейчас мы с Мариной собираем материал для большого очерка, наверное, полполосы нам под него дадут. А заголовок придумали знаешь какой? «Обитаемый остров»! — Сын поглядел на меня с замочной улыбкой, явно вкладывая в эти два слова куда больше смысла, нежели я сумел уловить.
— А-а...
— Да это же ты название нам подсказал! — с неожиданной обидой произнес сын. И процитировал несколько строк из вуктыльского моего сочинения: — «Летом буровые становятся островами, обитаемыми, но недосягамыми, и окрестные болота, впитав в себя снег, открывают взору связки притопленных труб, ржавые контейнеры, цементные монолиты и бентонитовые изваяния, вечный страх бездорожья порождает и вечную привычку — запасаться всем, чем...»
— А-а...
— Но понимаешь, сколько тут неустройства! — сказал сын. — И со снабжением. И дома абы как ладят. Видел железную дорогу? Полторы тыщи кэмэ пыхтели, ее волоча, начали строить, когда Нового Уренгоя и в помине не было, а когда сюда подвели — умудрились город пополам ею рассечь... Ведь об этом тоже надо писать, да?
Я был изрядно растерян от неожиданного для меня красноречия сына; нет, стоило, стоило забраться вместе за Полярный круг — хотя бы ради того, чтобы ощутить тепло крохотного огонька, чтобы начать понимать друг друга — не то что в долгих, изматывающих и бесплодных спорах в тесной квартирке напротив Савеловского вокзала; ответил я не сразу:
— Конечно, Серый. Обо всем надо писать — о хорошем и о дурном, о прекрасном и омерзительном. Только, знаешь, есть одно правило: писать можно, лишь когда испытываешь сострадание, — и нельзя позволить ни единому слову вырваться на бумагу, если на нем хотя бы крохотная тень злорадства или равнодушия. Постарайся понять этих людей. Не ищи злой умысел в их просчетах, не торопись осуждать промахи — попробуй понять, откуда, как и почему возникают ошибки. Вероятно, для этого необходимо лучше, ближе знать то, о чем ты собираешься писать... Понимаешь, что я имею в виду?
— Понимаю.
— Дорого бы я дал, Серый, чтобы ты действительно понял это...
Обратно мы добирались на перекладных; уже вблизи от города проехали узкий горбатый мост, внизу мелькнул песчаный холмик с самодельным обелиском, и ель рядом росла — внезапная в этой расквашенной пустоши.
— Кто здесь погиб? — спросил я. — Шофер?
— Катерник, — ответил водитель.
Какие катера могут плавать по этой речушке, да и не речушке вовсе, а так, ручейку, не успел подумать я, как водитель пояснил:
— Мужик с «Катерпиллера». Соскользнул с наледи — и гробанулся вниз. «Катером» его прижало... — Помолчал немного, потом добавил: — А похоронили его друзья. Они и ель посадили...
Показался город — раскидистый, обнаженный, беззащитный, открытый любому глазу. Распластанный железной дорогой, окруженный непоседливыми барханами, он норовил обособиться в замкнутые хутора, словно ждал нашествия то ли гигантских муравьев, то ли песчаных бурь; хутора были пятиэтажные и девятиэтажные, кое-где промеж домов виднелись деревья, но они сами нуждались в защите, даже слабой, жиденькой тени они не давали.
