Юрий Калещук - Непрочитанные письма
В одном управлении мне под ба-альшим секретом помните, как в детские времена: «Только из моих рук!») позволили посмотреть очередное указание Миннефтепрома. Главная рекомендация этого строго засекреченного документа была известна самому отпетому двоечнику нефтяного техникума — необходимо, указывало министерство, вести работы по обустройству месторождения. Приятно, конечно, что эта мысль наконец-то дошла до министерства; долгие годы оно, кроме тонн и метров, и слушать ни о чем не желало... Нынешние беды Самотлора не столь уж внезапны: обустройство этого прославленного месторождения, в конечном счете, та же бессмертная времянка, не сбалансированная с ростом добычи, не обеспечивающая ее стабильность.
Пока гремели фанфары, об этом старались не думать или думали слишком мало, а теперь... Теперь судорожным рывком дела не поправишь, работа предстоит мучительная и не сулящая лавров.
Генеральный директор объединения «Красноленинскнефтегаз» Борис Иса-оглы Нуриев (привычно откликавшийся и на имя Борис Исаевич), небольшого роста, крепко сбитый, с энергичной, или, говоря точнее, яростной, жестикуляцией, напористым, неукротимым голосом, начал беседу без предисловий и вводных слов:
— Главная задача — вывести объединение из прорыва. Для достижения этой цели необходимо скоординировать все средства и возможности — стратегические и тактические, производственные и социальные. Все в равной мере важно! В части стратегии — добиваемся созидания мощных строительных трестов и строительной базы. Мы пришли сюда не на один год! Еще: меняем первоначальное направление развития бурения и добычи. Я имею в виду Ем-Егу. Глупо на малоизученных, технологически и энергетически не обеспеченных площадях, без устойчивой транспортной схемы разворачивать эксплуатационное бурение. С нового года сосредоточиваемся на Талинке. И чуть южнее — в районе перспективных разведочных скважин восемьсот и восемьсот два. По дебитам — это явно куполок, дальнейшее разбуривание позволит увеличить добычу. Но просто увеличить — мало. Необходима стабильность. А стабильность — это надежное, грамотное обустройство. Стабильность — это грамотные, надежные кадры, а значит — это жилье, соцкульт, город. Пока не будет нормального города, нам не поднять ни инженерной, ни исполнительской культуры. Работать грамотно без этих условий нельзя. А с малограмотной работой мы больше мириться не можем и не станем! Слишком много людей и целых организаций, которые пригрелись у нефти и жили себе потихонечку, ни о чем не заботясь. Конечно, были и остаются объективные трудности. Но никакими трудностями нельзя оправдать, что НГДУ практически не работало с фондом скважин! Про это расскажешь где — не поверят. Нет, такого больше мы не потерпим!
И он прошелся по кабинету мягкой кошачьей походкой, но в этой мягкости, легко угадывалась готовность к прыжку. Под Новый год ему стукнет сорок девять. В Тюмени относительно недавно — шесть лет всего. А прежде, сразу после института, — двадцать один год в Татарии. Вырастил там семерых детей — и вдруг снялся с места, полетел на Север, Нижневартовск, Нефтеюганск, теперь вот — Нягань...
— Я так скажу: мы должны пробудить и людях гордое отношение к работе. В том, что в них накопилось слишком много безразличия, повинны не только они сами — обстоятельства тут тоже не последнюю роль сыграли...
— Борис Исаевич, — сказала секретарша. — Чаун на проводе.
— Соединяйте. — И в микрофон: — Слушаю, Владимир Григорьевич. Чем порадуешь? Что? На восьмисотой?! Голову ему надо оторвать, а не задвижку! Немедленно во всем разберитесь! — Положил трубку, пробормотал: — Еще и на восьмисотой скважине авария... А отчего? От распущенности и расхлябанности! От безответственности!.. Ладно, — оборвал себя Нуриев. — Разберемся. На чем мы остановились?
— На обстоятельствах, которые...
— Обстоятельства мы будем ломать! Понимаете? Ломать! — твердо произнес Нуриев. — Отношение к Нягани переменится. Оно уже меняется. Нам помогают. Нас поддерживают. Сегодня к нам первый секретарь окружкома приехал, Китаев Виктор Васильевич. Сейчас он на Талинке. А вечером, думаю, встретимся вместе со всеми руководителями служб, поговорим о наших проблемах и заботах. Откровенно поговорим.
— Надолго? — спросил я у Китаева.
— Дня на три. В субботу надо быть в Вартовске. Потом — Сургут. А ты?
— Думаю еще недельку побыть.
— И правильно. Хорошее ты местечко выбрал. Есть на что поглядеть и над чем подумать.
— Не я выбирал. Это вы выбрали... Да, как раз сегодня с утра, можно сказать, с карандашом в руках доклад твой читал. Ну, если точнее — отчет окружкома.
— Именно — точнее. Это же работа всего коллектива.
— Только...
— Что — только? — спросил Китаев.
— Раньше бы все это надо... Я не к тебе, Васильич, но...
— А я — к себе, — отрезал Китаев. — Быть может, надо было раньше... Наверное. Но важно сейчас время не упустить! Ситуация сложнейшая, сам, видимо, понимаешь.
— Давно тут не был, Васильич?
— С той поры и не был. Когда с Макарцевым на буровой повстречался... Ты его видел? Как он сейчас?
— По-прежнему на буровой. Так что видимся мы чаще на Талинке, чем дома.
— Понятно,— вздохнул Китаев. — Сложностей много, конечно. Как и раньше — много. Но и перемены заметны. Тебе не показалось? Настроение у людей стало иным — вот что важно. Тут привыкли считать, что задачи невыполнимы и нечего, мол, корячиться...
— Они и были невыполнимы.
— Но сейчас люди так не считают! Нуриеву удалось за четыре месяца многого добиться. Очень энергичный, знающий, болеющий за дело человек... Хотя Лазарев тоже за дело болел. Хороший был специалист и человек совестливый... Только уж слишком мягкий.
— Все он знал, чувствовал, мучаясь и страдая от этого безмерно...
— Зачем ты об этом? — поморщился Китаев.
— Понимаешь, об этом я все чаще и чаще думаю. О том, что приходится платить не за открытия, не за кубы, не за тонны или метры даже — за самонадеянность. Причем не свою, а чужую. Как можно задачу решить, если условий у тебя нет, а только ответ известен — плановая цифра? Подгонять ответ? Как бы то ни было, во что бы то ни стало? Не каждый это умеет, или, говоря точнее, не каждый может.
— Конечно, Лазареву и объективные причины мешали развернуться,— вслух размышлял Китаев.— Однако Нуриеву не будет проще. Я сказал, что настроение стало меняться. Но больше пока у руководителей, у опытных инженеров. А я обо всех говорю — о тех, от кого выполнение любых идей и планов зависит.
— Обещания им уже надоели, Васильич, — сказал я.— И призывы надоели. Им простые слова нужны, надежные, подкрепленные делом. Им правда нужна.
— Правда? Какая правда? Срыв государственного задания — вот она, правда, никуда от нее не денешься. А условия... Не в школе мы, Яклич, и не задачки решаем, а задачи.
— И невыдержавшее сердце Лазарева, и измотанная душа Макарцева, и напряженные нервы Нуриева — это тоже правда, Васильич. Ты же сам сказал: людям надо помочь. Людям! Помочь!
— Сказал! И все, что от меня зависит, сделаю! Но не надо упрощать, Яклич. И вообще: давай о другом.
— Давай.
— Удалось тебе сына тогда застать в Новом Уренгое?
— Да.
— И как он?
— Нормально.
— Я не о том. Как он дальше решил жизнь свою строить? Как ты: по Северу мотаться, в нефтяные дела лезть, себе и другим разными вопросами голову морочить?
— Ну вот. А говорил: давай о другом.
— А, — махнул рукой Китаев.— Какое тут другое!.. — И снова спросил: — Так что же он решил?
— Не знаю.
— Не знаешь?! — удивился Китаев. — Вроде ты про все знаешь, — ехидно усмехнулся он, — а про собственного сына — не знаешь. Кто же знает? Он сам, что ли?
— Вряд ли.
Китаев помолчал, потом произнес устало:
— Видишь, Яклич... Не подумай, что я подловить тебя хотел... Так уж вышло. У тебя с одним, родным тебе человечком полная неясность, а ты хочешь абсолютной ясности в делах, где сотни тысяч людей завязаны и десятки ведомств... Понимаешь?
— Нет, Васильич. Не понимаю. Разные это вещи.
— Разные? — нараспев протянул Китаев. — Ну уж нет. Все тут повязано. Всё.
В Новый Уренгой я добрался тогда довольно странным изломанным маршрутом — транзитный самолет из Тюмени, подсев в Сургуте, отправлялся далее не в Новый Уренгой, а в старый, но в том усмотрел я некий знак судьбы: именно со старого Уренгоя начались в мае 1972-го тюменские мои дороги...
Река в ту весну разлилась просторно, от аэропорта до поселка вездеход полз, старательно толкая впереди себя грязноватый вал, в котором перемешалась пена, взбаламученный песок, сорванные половодьем ветви я листья карликовых берез; временами тяжелая мощная машина ухала в глубокие промоины и, беспомощно раскачиваясь на собственной волне, едва не черпая бортами густую мутную жижу, сторожко плыла вперед, включив маленький, почтя игрушечный для такой махины водный движитель, пока не нащупывала траками ускользнувшую землю; а в поселке, аккуратно простроченном деревянными тротуарами, было сухо, лишь в низинках песок был волглый, бухлый; однако Пур все еще продолжал тешиться столь на малый срок отпущенным ему прибытком силы, и, когда через неделю в Уренгое объявился Лехмус, ему пришлось добираться от конторы до гостиницы в валком обласке; прыгнув на порожек гостиницы и чудом не опрокинув при этом лодку, Лехмус зачастил про то, что надо, не мешкая, связаться с вертолетчиками, уговорить, убедить, умолить их: такой кадр когда еще выпадет, а? жуткая красотища — плавучий поселок, а? да за такой снимок, дед... — и так далее. Было сильно за полночь, но Лехмус, ошалевший от десятичасового перелета, белой ночи и поразительной картины плывущих в океан, строго соблюдая походный ордер, бараков, балков, складов, магазинов, сараев, сортиров, мостков, не желал слушать ни сомнений, ни возражений; поутру мы, конечно же, оказались в вертолетном отряде, и при одном воспоминании об этом нашем предприятии меня до сих пор бросает в дрожь.
