Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке
— И только опечалила бы своего друга, потому что он все равно не понял бы тебя.
— А если бы ему это удалось?
Но юноша едва услышал ее. Коса выскользнула из его рук, он откинулся назад, облокотился на траву и рассеянно глядел вокруг.
— Жизнь — такая странная штука! — сказал он задумчиво. — Живешь, любишь что-нибудь и вдруг почувствуешь: все, что ты до сих пор любил, потеряло для тебя значение.
Девушка вопросительно поглядела на него.
— Так и моя жизнь. До сих пор она была какой-то волшебной сказкой, а теперь вдруг…
— Вдруг?
— Теперь я не нахожу в ней никакого смысла. Из деревни в деревню, от порога к порогу, от сказки к сказке…
Разговор снова оборвался…
— А почему ты бродишь по свету? — тихо, точно робея, спросила девушка. — Я об этом часто думала.
— Не знаю. Но мне кажется: я должен скитаться.
— Должен? А что тебе мешало остаться дома? — снова нерешительно спросила девушка. — Ведь твои родители живы? Ты о них никогда не рассказываешь.
— Живы-то живы.
— Почему же ты не остался с ними?
— Не мог. Та жизнь, которой они живут, не может меня удержать! — почти холодно ответил он.
— Ты не любишь своих родных? — удивленно спросила девушка.
Юноша задумался, потом сказал:
— Да нет, я их люблю, как и многое другое. Но меня ничто никогда не удерживает.
И в эту минуту Олави почувствовал, как в нем забурлили и запенились чувства, которые он давно уже сдерживал.
— Я хотел бы… — горячо заговорил он, но тут же осекся.
— Чего ты хотел бы?
— Это зависит от тебя, Кюлликки! — сказал он почти с угрозой.
— Я слушаю, — отвечала девушка, предчувствуя недоброе.
— Я хочу, чтобы мы расстались врагами! — произнес он с раздражением.
— Врагами?
— Да. Мы встретились почти враждебно, и лучше было бы расстаться так же.
— Почему?
— Потому что… Ты хочешь правды?
— Конечно.
— Потому что, — сказал юноша, холодно глядя ей в глаза, — ты была не такой, как я хотел! Я счастлив и горд, что заслужил твою дружбу. Но я хотел завоевать и другое чувство — нежное, большое и цельное.
Девушка ответила не сразу. Когда она заговорила, голос ее дрожал:
— А разве сам ты был нежным и цельным?
— Нет! Ты не позволяла мне быть таким. Мы, кажется, стали друг другу чем-то, и все-таки остаемся ничем: я едва осмеливаюсь взять твою руку.
— А чего ты еще хочешь?
— Чего еще? Обладать тобой! Все — или ничего! Девушка молчала, стараясь справиться с волнением.
— Можно и я скажу тебе кое-что? — спросила она тихо.
— Говори.
— Обладать мной? — она запнулась, но продолжала: — Сегодня обладать, а завтра уйти и, быть может, когда-нибудь на досуге вспомнить, что и я тебе тоже принадлежала?
«Я, кажется, возненавижу тебя!» — мелькнуло в глазах юноши, но он промолчал.
— Может быть, и ты был не таким, как я хотела, — с укоризной продолжала девушка. — Будь ты таким, то…
— Что тогда? — запальчиво спросил Олави, готовый отклонить любое обвинение.
— Тогда ты… не заводил бы со мной таких разговоров, — ответила девушка. — И, я думаю, ты сердишься на меня сейчас потому… что получаешь ровно столько, сколько можешь взять.
Юноша взглянул на нее с удивлением.
— А взять ты можешь не больше того, — продолжала она едва слышно, — сколько можешь удержать.
Девушка потупилась. Казалось, она и сама не вполне понимает, что сказала.
Олави долго молчал. То, что он услышал, было для него ново и неожиданно. Ему нужно было подумать над этим.
— Ты ведь, наверно, знаешь, почему я не могу удержать? — сказал он наконец.
— Потому что не хочешь, — ответила девушка.
Олави показалось, что в него вонзили тонкую острую иглу — она сломалась и осталась в нем. Молча, не мигая, они смотрели друг на друга.
— А если бы я захотел, — спросил немного погодя Олави, лихорадочно хватая руку Кюлликки, — могу ли я осмелиться на такое желание?
Кровь отлила от лица девушки, горло перехватило.
— Могу ли я осмелиться? — повторил Олави.
— Меру своей смелости каждый должен знать сам, — ответила наконец девушка.
— Ах, Кюлликки, Кюлликки, если бы ты знала! — с какой-то болью воскликнул юноша.
Потом он опять точно окаменел.
— Будь я так уверен в себе и в тебе — есть ведь еще и третий!
_ Ты его боишься? — строго спросила девушка.
— Нет. Но он может с позором меня прогнать.
— Если это тебя пугает, то лучше не ходи. Видно, ты больше любишь себя, чем ту, которую считаешь любимой.
Олави с трудом выдержал ее взгляд.
— А если я боюсь за тебя? — сказал он почти нежно.
— Напрасно. Для меня важно другое: я знаю, что ты ничего не сделаешь, пока не будешь уверен в себе. А если ты уверен в себе, то мне ничего не страшно.
Теперь юноша глядел на нее с восторгом и изумлением.
— Какая ты удивительная девушка, Кюлликки! — воскликнул он. — Только теперь я начинаю тебя узнавать. Ты не такая, как я хотел, ты лучше… Я знаю, чего тебе стоил этот разговор, и никогда не забуду о нем.
Но потом он снова стал угрюм.
_ Тебя я теперь знаю! — сказал он почти жалобно. — А вот себя не знаю.
_ Когда-нибудь узнаешь, — мягко ответила девушка.
— Если бы оставалось еще несколько дней… Он что-то обдумывал, сдвинув брови.
— Мы уходим завтра к вечеру. Если до этого времени я разберусь в себе самом, то до ухода побываю у вас. Но я приду в самую последнюю минуту, потому что если моя опасения оправдаются, я не смогу остаться здесь ни на одно мгновение. Девушка кивнула. Они встали.
— Кюлликки! — взволнованно сказал Олави, держа ее руки в своих. — Может случиться, что я никогда больше не увижу тебя наедине. Не суди меня за то, что я такой.
— Ты не мог бы быть другим, — ласково ответила Кюлликки. — Я тебя понимаю.
— За это я всегда буду тебе благодарен. И может быть… кто знает, — но он осекся, — до свиданья, Кюлликки!
Был воскресный вечер. Сплавщики готовились в путь.
Деревенская молодежь и даже кое-кто постарше собрались на берегу пониже порога Кохисева поглядеть на их уход.
Залив уже очистился от бревен. Несколько сплавщиков тянули по заводи шлюз. Одни шли вдоль берега, сталкивая в воду застрявшие в камышах бревна, другие брели без дела, перебрасываясь прощальными шутками с провожающими.
На берегу, возле группы провожающих, лежало одинокое бревно. Рядом с бревном валялся багор.
— Это Олави — Победитель порогов оставил, — заметил кто-то. — Он по каким-то делам ушел.
Сердце Кюлликки, притаившейся в толпе, дрогнуло.
— Значит, еще разок полюбуемся, как он на бревне гарцует. Это небось для него оставлено.
— Конечно! Зачем ему пешком ходить, когда у него такой конь! А вот и он сам!
Олави несся к реке, словно буря.
Кюлликки побледнела. Дело, видно, кончилось плохо. Почему он в такой ярости? Что там произошло?
Олави был уже совсем близко. Бледное лицо, сжатые губы, глаза мечут молнии.
Поравнявшись с толпой, он приподнял шапку, но ни на кого не взглянул.
Что случилось? Люди недоуменно переглядывались, не смея сказать ни слова.
Кюлликки ухватилась за придорожный куст — она едва держалась на ногах.
Олави поднял багор, столкнул бревно в воду и прыгнул на него. Потом несколько раз с силой оттолкнулся и повернулся к провожающим. Он поискал глазами и нашел лицо Кюлликки.
— До свиданья! — сказал он, взмахнув шапкой.
— До свиданья, до свиданья. Приходи к нам будущим летом, Победитель порогов.
Заколыхались шапки, взвились платки.
Олави отталкивался багром и продолжал стоять лицом к берегу.
Провожающим хотелось крикнуть ему на прощанье что-нибудь дружеское, но необычный вид Олави смущал их. Они смотрели на него молча и удивленно.
Он перестал работать багром, поднял голову и поглядел в толпу. Лицо его было белым как снег.
Деньги медной чеканки чаще
У бедняков в обороте.
Быть моею хотелось милой,
Ее родители — против, —
запел он вдруг. Это было так неожиданно, что люди на берегу вздрогнули. Песня лилась, точно жалоба.
— Что это с ним? Он никогда так не пел.
— Молчи и слушай!
Юноша посмотрел на воду, оттолкнулся несколько раз багром и снова запел, но уже на другой мотив:
Дом родной стоит у стремнины,
Пена венцы покрывает,
А вода из чужих потоков
Ноги мои омывает.
Слушатели удивленно переглядывались: было ясно, что он поет о самом себе.
Вовсе не был тот день весенним,
Когда я на свет явился;
Стояла уже угрюмая осень,
Когда я, бедняк, родился.
Мать моя плакала над цветами,
Как в сад меня выносила.
Мать моя красным цветком любовалась.
Как грудью меня кормила.
Бревно скользило по широкой глади залива, певец медленно работал багром, опустив взгляд к воде. Провожающие напряженно слушали.
