Лора Касишке - Будь моей
Где-то вдали, видимо у Хенслинов, мычали коровы. На клене без умолку пронзительно верещала настырная птичка, изливая поток звуков, выражавших недовольство и волнение. Должно быть, гнездо где-то рядом. Гонит меня от него. Я не видела ни птички, ни ветки, с которой она мне грозила, потому что дерево было покрыто удивительно густой молодой листвой. И вдруг я поняла, что звук вообще-то исходит из моей груди.
Это верещала не птичка. Это трепыхалось мое сердце.
Я вернулась на крыльцо.
Поставила чашку.
Взяла телефонную книгу, нашла фамилию Томпсон, водя пальцем по строчкам, отыскала адрес Гарретта. Он ответил после первого гудка.
— Гарретт, мне надо с тобой поговорить.
— О чем, миссис Сеймор?
Где-то рядом с ним играла музыка. (Гендель? Неужели? Он слушает «Мессию»?)
Я не смогла сказать, что хотела. Не смогла даже упомянуть Брема, не то что объяснить случившееся. Вместо этого перевела дух, сглотнула и произнесла:
— Чад приехал из Калифорнии, Гарретт. На этой неделе мы хотим пригласить тебя на ужин.
— Хорошо, — он произнес это так, будто я давала ему инструкцию. — Когда, миссис Сеймор?
Ближе к полудню Чад въехал во двор на «эксплорере» Джона. Я слышала, как шуршит и скрипит гравий под колесами. Завизжали тормоза, он остановился. Судя по звуку, сбросил ботинки на заднем крыльце.
— Мам, ты дома?
С утра я приняла душ, оделась в розовую майку и выцветшие джинсы. Заправила постель. Потом ничего не делала, только валялась, пока утро не сменилось днем и я не вспомнила, что скоро они вернутся. Тогда я поднялась, пошла на кухню, отмерила в миску муку и воду — надо хотя бы хлеб испечь.
— Да. Я дома.
Я вышла из кухни, стряхивая с рук комки теста. Муки положила мало, и тесто вышло липким. Руки я держала перед собой, стараясь не касаться майки. Чад посмотрел на них и сказал:
— Так это ты моя мама?
Это была шутка из книжки с картинками, которую я часто читала ему в детстве: птенчик вылупился из яйца, когда мамы в гнезде не было; вот он и ходит за всеми подряд — за коровой, самолетом, экскаватором, — ищет маму. Потом, конечно, находит — и сразу узнает.
Ребенком Чад требовал читать эту сказку снова и снова.
— Посмотри, вот его мама, — говорила я, показывая нарисованную маму-птичку, и он смеялся и хлопал в ладоши.
Все эти годы я считала его домашним ребенком — не потому, что он был особенно избалованным или изнеженным, а потому, что он рос с чувством, что для мамы он — центр Вселенной. Если я на минуту отворачивалась (звонил телефон, хотелось почитать, Джон обращался с вопросом), он немедленно требовал меня назад, используя миллион разных способов. Мог что-нибудь разбить — вазу, чашку. Кричал, что хочет есть или пить, что потерял ботинок…
Потом — я и оглянуться не успела — он вырос, и эта фраза («Так это ты моя мама?») превратилась в любимую шутку, которую он повторял, когда я делала что-нибудь, по его мнению, нетипичное для настоящей мамы, например пекла хлеб.
— Да, это я, — сказала со все еще поднятыми руками, облепленными тестом. — Твоя мама. — И попыталась улыбнуться.
Он улыбнулся в ответ.
Но смотрел на меня так, как будто мои слова не вполне его убедили.
На нем были низко свисавшие шорты цвета хаки, длинные, со множеством оттопыренных карманов, видимо набитых — чем? камнями? монетами? драгоценностями? Розовая рубашка с воротничком, кое-как заправленная в шорты. На левом запястье — часы, я подарила их ему к окончанию школы (черного цвета, швейцарские армейские часы), и плетеный браслет с одной коричневой бусинкой, которого я до этого никогда не видела. Лицо раскраснелось, и весь он был какой-то возбужденный, как будто только что участвовал в соревнованиях по бегу и победил.
— Хорошо повеселился с подружкой?
— С Офелией, — произнес он с ударением, демонстрируя недовольство, оттого что я не называю ее по имени.
— С Офелией.
— Да. — Он ухмыльнулся. Неужели я опять произнесла ее имя не так, как надо?
Я вернулась на кухню и оттуда как можно небрежнее бросила:
— Она теперь твоя подружка?
— Да. — Он вошел за мной. Открыл холодильник и достал пакет апельсинового сока.
— Она тебе очень нравится? — Я погрузила пальцы в тесто — комковатое, плотное и слишком холодное. Что-то я сделала не так.
— Да, мама. Я ужасно ее люблю.
Чад отхлебнул прямо из пакета — он знал, что я ненавижу, когда он так делает. Я повернулась к нему, а он завернул на пакете крышку:
— Прости.
Я так и не поняла, за что он извиняется: что пил из пакета или что так сильно любит Офелию Ванрипер.
— Я посплю, ладно?
— Конечно, — ответила я. — Я пригласила на ужин Гарретта, но он придет не раньше восьми.
Чад обернулся и посмотрел на меня.
Опять ухмыльнулся?
— Ты теперь мама Гарретта?
— Нет. — Я ответила слишком быстро. Но меня удивил его тон. (Презрительный? Обвинительный?)
— Он твой друг, Чад, — спокойно продолжила я, — и мне…
— Гарретт не мой друг. — Он скрестил руки. — Вероятно, он твой друг.
— Чад…
— На самом деле, мам, с чего ты взяла, что Гарретт — мой друг? Когда это я приглашал Гарретта? Когда ты видела меня с ним в последний раз? В пятом классе? В третьем?
— Чад… — Его лицо приняло выражение, которого я никогда прежде не видела. Неужели я его раздражаю? — Я ведь только…
— Просто тебе нравится Гарретт Томпсон. Так и скажи. Тебе нравится Гарретт Томпсон, и ты пригласила его на ужин. Прекрасно. Но не надо говорить, что ты позвала его потому, что он мой друг, ладно?
— Ладно, — примирительно ответила я и немедленно об этом пожалела.
Чад как будто лишь утвердился в своих подозрениях. Он отвернулся:
— Мне надо поспать, ма. — И вышел из кухни.
Я осталась стоять, где стояла, слушая, как он поднимается по ступенькам, и всеми силами желая вернуть его, сказать, что я его люблю, что он мой сын, а не Гарретт Томпсон или кто-нибудь еще. Я хотела попросить у него прощения.
Но я так ничего и не сделала. Закончила месить тесто, вымыла руки. В комнате Чада хлопнула дверь, заскрипели пружины на кровати. Я поставила тесто на угол стола и накрыла его чистым полотенцем. Отключила звонок у телефона — вдруг Брем опять вздумает звонить. Собралась выпить чаю и почитать о Вирджинии Вульф, когда на подъездной дорожке услышала шуршание шин. Я подошла к окну.
И увидела красный «тандерберд» Брема.
— Брем… — прошептала я, наклоняясь к открытому окну в машине. — Зачем ты приехал? Сын дома. — Окно спальни Чада выходило прямо на подъездную дорожку, и оно было открыто.
