Евгений Кабанов - МИССИОНЕР
Вишневский вопрошающе посмотрел на Аполлона. Аполлон только собирался открыть рот, а Яков Моисеевич уже продолжал:
– Учёные точно установили, что наступило бы похолодание, схожее по своим масштабам с той всепланетной катастрофой, от которой страшной смертью вымерли поголовно все динозавры вместе с мамонтами и мастодонтами. Господи!
Яков Моисеевич, с пылающим взором, в котором поблёскивали слёзы, бросился обнимать Аполлон со словами:
– Голубчик вы наш! Вы спасли человечество от неминуемой гибели! Вы! Простой советский человек!
Он лобызал растерявшегося Аполлона, привстав при этом на цыпочки, и слёзы уже текли по его щекам и капали Аполлону за ворот рубашки.
Пока Яков Моисеевич приходил в себя на груди Аполлона, к тому тоже постепенно возвращалось самообладание. "Вот это напор! Вот это страсть!" Журналиста такого неудержимого темперамента ему ещё не приходилось встречать. Это же просто самородок!
– Сейчас мы сделаем фотографию, – услышал Аполлон голос Якова Моисеевича, – "Портрет героя" никак не может быть без портрета.
Корреспондент уже успел достать из своей сумки старенький фотоаппарат и, открыв чехол, окидывал взглядом окрестности, выискивая подходящий для фотографии фон.
Аполлон воспользовался заминкой:
– Между прочим, есть версия, что динозавры погибли оттого, что много пукали. Они задохнулись в сероводороде… А по другой версии, в это скопление сероводорода ударила молния… Ну, и всё полетело к чертям собачьим…
Вишневский с недоумением посмотрел на Аполлона.
– Вы думаете, что динозавры уже умели пукать?.. Я что-то не слышал о таком… Да нет, это выдумки!.. Кто вам сказал такую чушь?
– В газете прочитал.
– Молодой человек, уж кому-кому, а мне-то, старому журналюге, очень хорошо известно, как газеты врут… Но не будем отвлекаться по пустякам…
Всё устройство, предназначенное у человека для восприятия внешнего мира, у этого сухонького, тщедушного пресс-монстра работало с поразительной быстротой, моментально давая пищу для анализа, и вызывая ответные, чётко определённые и согласованные действия. Взгляд его задержался на цистерне спиртовоза.
– Там, – с радостной решимостью произнёс он, указывая на верх цистерны. – Вы ложитесь своей мужественной грудью на люк, как в ту памятную ночь… Минуточку…
Повесив на заборчик, ограждавший расположенный рядом газон, фотоаппарат, Яков Моисеевич подскочил к стоявшему неподалёку ведру со слитым Аполлоном из двигателя отработавшим маслом. Плеснул из ведра на пыльный грунт и, окунув валявшуюся рядом ветошь в полученную чёрную маслянистую кашу, в мгновение ока очутился возле "примера для потомков". Тот не успел даже сообразить, что происходит, как с его рубашки во все стороны полетели пуговицы.
– Да вы что?! – только и успел он крикнуть, отшатываясь от мелькнувшей перед его носом ветоши.
Но было поздно – его обнажённая грудь уже лоснилась от наляпанного на неё свежеприготовленного "бальзама Вишневского".
– Теперь – на амбразуру, – наседая на оторопевшего Аполлона, скомандовал Яков Моисеевич и снова указал перстом на верх цистерны.
– Да эт-то что такое? – заикаясь от негодования и косясь на свою почерневшую грудь смог, наконец, выразить своё возмущение "образец строителя коммунизма".
– Дорогой Аполлон Флегонтович, искусство требует жертв… впрочем, так же, как и подвиги, – невозмутимо разъяснил Вишневский, – а фотография, вы уж поверьте мне, старому мастеру, это – величайшее из искусств.
"Да плевать я хотел на ваше искусство", – хотел заорать Аполлон, но, увидев, что его мучитель уже приблизился к ведёрку с остатками краски, проворно вскочил на цистерну.
– Кровь на чёрно-белой фотографии всегда получается чёрной. Ваша грудь в крови… Вы истекаете кровью, но неудержимо рвётесь на подвиг, – комментировал свои режиссёрские находки Яков Моисеевич, в то время как смачивал другой кусок ветоши в банке с бензино-соляровой смесью, в которой Аполлон отмывал руки от краски.
– У вас спички есть? – спросил спецкор, цепляя ветошь на валявшийся поблизости длинный кусок толстой проволоки.
Аполлон, понявший, что сопротивление такому одержимому служителю искусства может стоить ему ещё бСльших неприятностей, обречённо проронил:
– Там, в кабине, в бардачке, я видел коробок.
"Пусть хоть костюм свой в краску выделает, мучитель", – злорадно подумал он.
Однако Яков Моисеевич вылез из кабины без единого белого пятнышка даже на шляпе, но со спичками в руке. Подойдя к цистерне, подал конец проволоки Аполлону и зажёг нацепленную на другом конце ветошь.
– Положите на цистерну так, чтобы дым шёл на вас, – дал последнее ЦУ Яков Моисеевич и схватил фотоаппарат.
Аполлон развернулся, чтобы занести проволоку над цистерной. Источник огня и дыма на какое-то мгновение оказался над раскрытым люком, и в этот самый момент из люка с гулом вырвался столб синего пламени – это полыхнули остатки спиртовых паров. Аполлон вскрикнул и с опалёнными волосами кубарем скатился с цистерны.
Хоть на этот раз ему повезло: приземлился он очень удачно – на вытащенные перед покраской кабины сидения. Как говорится, отделался лёгким испугом. Вспышка была моментальной, глаза он успел закрыть, поэтому пострадали только волосы.
Пока он, сидя на сидении и недоумённо тараща глаза, приходил в себя, Яков Моисеевич ощупывал его со всех сторон, приговаривая:
– Голубчик вы наш! Спаситель. Как же это так получилось? Не ушиблись?.. А ну-ка, подвигайте руками… А ногами… Ничего не болит?
Аполлон машинально подвигал конечностями, выполняя просьбу Вишневского. "Пошёл ты к чёрту, старый козёл", – хотел сказать он, вернее, он уже так мыслил, но вслух произнести у него не поворачивался язык – Яков Моисеевич так участливо, с такой неподдельной тревогой его обхаживал, что гнев постепенно сменился на милость. Тем более, что глаза смотрели и видели, руки-ноги двигались, внутри ничего не болело, мозги тоже, похоже, соображали…
– Нет, спасибо, ничего не болит.
– А вы знаете, должна выйти замечательная фотография, – сказал повеселевший Яков Моисеевич, устраиваясь рядом с Аполлоном на сидении, – получилось даже лучше, чем я задумывал. Представляете, сноп огня из люка, дым, ваша окровавленная грудь, мужественное лицо… И всё это на фоне белых облаков, – мечтательным тоном довершил он описание ожидаемого "портрета героя".
– Белые облака – это весьма кстати. Это как символ нашей будущей безоблачной жизни, которой мы обязаны таким героям, как вы.
"Ну, началось…", – Аполлон прикрыл глаза, откинулся спиной на колесо.
Но Яков Моисеевич внезапно переменил тему.
