Стивен Кинг - Тени ночи спускаются с неба
Стивен Кинг - Тени ночи спускаются с неба краткое содержание
Стивен Кинг
Тени ночи спускаются с неба
Во второй половине дня в последнее лето перед 2000 годом Бобби Гарфилд вернулся в Харвич, штат Коннектикут. Сначала он направился на Вестсайдское кладбище, где у семейного участка Салливанов шла заупокойная служба. Старик Салл-Джон собрал приличную толпу. Заметка в «Пост» привлекла их сюда стадами. Десяток ребятишек расплакались от внезапности, когда почетный караул Американского легиона салютовал из винтовок. После службы у могилы был прием в местном Доме американских ветеранов. Бобби зашел для приличия — ровно настолько, чтобы выпить чашку кофе с куском торта и поздороваться с мистером Оливером — но он ни единого знакомого не увидел, а было много мест, которые он хотел повидать, пока еще не начало темнеть.
Он не бывал в Харвиче почти сорок лет.
Торговый центр занял место школы прихода св. Габриэля. От почты остался готовый под застройку пустырь. Железнодорожная станция по-прежнему возвышалась над площадью, но бетонные опоры перехода были покрыты граффити, а газетный киоск мистера Бертона стоял заколоченный. Между Ривер-авеню и Хусатоником все еще простирались газоны, но утки исчезли. Бобби вспомнил, как он швырнул утку в мужчину в бежевом костюме. «Я дам тебе два бакса, если ты позволишь мне пососать», — сказал мужчина, и Бобби швырнул в него утку. Теперь ему было смешно, но тот нимрод перепугал его до смерти — и по многим причинам.
Где стоял «Эшеровский Ампир», теперь высился бледно-желтый склад «Службы доставки посылок». Дальше в сторону Бриджпорта, где Эшер-авеню вливалась в Пуритан-сквер, «Гриль Уильяма Пенна» тоже уступил место «Пицце Уно». Бобби подумал было зайти туда, но не всерьез. Его желудку стукнуло пятьдесят, как и ему всему, и он уже не так хорошо справлялся с пиццей.
Только причина была не в том. Так легко было бы вообразить всякое — вот в чем крылась настоящая причина, — так легко вообразить огромные вульгарные машины перед пиццерией, настолько пронзительно яркие, что они словно завывали.
И потому он вернулся собственно в Харвич, и провалиться ему, если закусочная «Колония» не оказалась на своем прежнем месте, и провалиться ему, если в меню не значились жареные сосиски. Жареные сосиски были ничем не лучше дерьмовой пиццы, если не хуже, но, черт, для чего существует «Прилосек», если не для гастрономических прогулок по коридорам памяти? Он опрокинул стопку и заел ее двумя сосисками. Их все еще подавали в пятнистых от жира картонных коробочках, и вкус у них все еще был райский.
Сосиски он закусил пирогом «а-ля мод», потом вышел и постоял у своей машины. Он решил оставить ее здесь — он хотел сделать еще только две остановки, и до обеих было рукой подать. Он взял спортивную сумку с правого сиденья и медленно прошел мимо «Любой бакалеи» Спайсера, которая эволюционировала в «Севенилевен» с бензоколонками перед фасадом. Когда он проходил мимо, до него донеслись голоса, призрачные голоса близняшек Сигсби 1960 года.
«Мамочка и папочка скандалят».
«Мама велела, чтобы мы шли гулять».
«Чего это ты, дурачина Бобби Гарфилд?»
Дурачина Бобби Гарфилд, да, вот именно. Возможно, с годами он поумнел, но, вероятно, не слишком.
На полпути вверх по Броуд-стрит он заметил на тротуаре полустертые «классики». Упал на колено и в вечернем свете внимательно рассмотрел чертеж, проводя по квадратам кончиками пальцев.
— Мистер? Вам нехорошо? — Молодая женщина с пакетом «Севенилевен» в руках. Она смотрела на Бобби сочувственно напополам с опаской.
— Нет, все отлично, — сказал он, поднимаясь на ноги и отряхивая ладони. И правда, он чувствовал себя отлично. Ни единого полумесяца или звезды, не говоря уж о кометах. И пока он бродил по городу, ему на глаза не попалось ни единого объявления о пропавших кошках и собаках. — Все отлично.
— Ну, рада за вас, — сказала молодая женщина и быстро пошла своей дорогой. Она не улыбнулась. Бобби проводил ее взглядом, а потом и сам пошел дальше, гадая, что произошло с близняшками Сигсби и где они теперь. Он вспомнил, как Тед Бротиген как-то говорил о времени и назвал его старым лысым обманщиком.
Только увидев № 149 по Броуд-стрит, Бобби осознал, насколько сильна была в нем уверенность, что дом превратился в пункт проката видео, или бутербродную, или вообще кооперативную башню. А дом оказался совсем таким, как был, только зеленая краска сменилась кремовой. На крыльце стоял велосипед, и он вспомнил, как неистово мечтал о велике в то последнее лето в Харвиче. Он даже завел банку, чтобы копить деньги, и написал на ней «Велосчет» или еще что-то в том же роде.
И вновь зазвучали призрачные голоса, пока он стоял там, а его тень удлинялась на тротуаре.
«Будь мы Толстосумы, тебе не пришлось бы позаимствовать из своей «велосипедной» банки, если бы тебе захотелось повертеть твою миленькую девочку в Мертвой Петле.
«Она не моя девочка! Она не моя миленькая девочка!»
Ему помнилось, что он сказал это своей матери вслух, прокричал ей это, но на самом деле… он сомневался в точности этого воспоминания. Его мать была не из тех, на кого можно кричать. То есть если ты хотел сохранить свой скальп.
А кроме того, Кэрол же была его девочкой, ведь верно? Была, да, была!
До того, как вернуться к машине, ему предстояла еще остановка, и после последнего долгого взгляда на дом, в котором он жил с матерью до августа 1960 года, Бобби пошел назад вниз по склону Броуд-стрит, помахивая спортивной сумкой. В то лето была магия, даже в пятьдесят он не ставил это под вопрос, но теперь он уже не знал какая. Быть может, у него, как и у многих ребят в маленьких городах, просто было детство в стиле Рея Брэдбери или, во всяком случае, было в воспоминаниях; такое, в котором реальный мир и мир фантазий иногда накладывались друг на друга, творя магию.
Да… но… все-таки…
Были же бархатно-красные лепестки роз, те, полученные через Кэрол… но означали они хоть что-нибудь? Когда-то казалось, что — да, казалось одинокому, почти погибшему мальчику, но лепестки роз давно исчезли. Он потерял их примерно тогда же, когда увидел фотографию того выгоревшего дома в Лос-Анджелесе и понял, что Кэрол Гербер больше нет.
Ее смерть перечеркнула не только магию, но и, казалось Бобби, самую идею детства. Что от него толку, если оно приводит вот к такому? Плохое зрение, плохое давление — это одно, плохие сны, плохие мысли и плохие концы — это совсем другое. Через какое-то время хочется сказать Богу: а послушай, Большой Парень, брось-ка! Вырастая, утрачиваешь невинность, это, как знают все, в порядке вещей, но неужели надо утрачивать и надежду? Что толку целовать девочку в кабинке Колеса Обозрения, когда тебе одиннадцать, если тебе одиннадцать лет спустя предстоит развернуть газету и узнать, что она сгорела в трущобном домишке в трущобном тупике? Что толку помнить ее прекрасные испуганные глаза или то, как солнце просвечивало в ее волосах?
Он сказал бы все это — и куда больше — неделю назад, но тут всколыхнулась прядка былой магии и коснулась его. «Иди домой, — шепнула она. — Иди Бобби, иди, сукин ты сын, иди домой». И вот он здесь, снова в Харвиче. Отдал дань памяти старому другу, совершил прогулку по старому городку (и его глаза ни разу не затуманились), а теперь приблизилось время уехать. Однако прежде ему предстояло сделать еще одну остановку.
Было время ужина, и Коммонвелф-парк совсем опустел. Бобби прошел к проволочной сетке, ограждающей поле Б. Навстречу ему шли трое замешкавшихся бейсболиста. У двоих были большие красные рюкзаки с принадлежностями, а у третьего магнитола, из которой на полной мощности гремел «Отпрыск». Все трое ребят недоверчиво на него покосились, чему Бобби не удивился. Он был взрослым в стране детей, живущих в эпоху, когда все такие, как он, являются подозреваемыми. Он не стал ухудшать ситуацию приветственным кивком, или взмахом руки, или глупостью вроде: «Как игралось, парни?» Они прошли мимо, не замедляя шага.
Он стоял, запустив пальцы в проволочные ромбы, глядя, как красный свет заходящего солнца косо ложится на траву поля, отражается от табло и плакатов «ОСТАВАЙТЕСЬ В ШКОЛЕ» и «ИЗ-ЗА ЧЕГО, ПО-ТВОЕМУ, ИХ НАЗЫВАЮТ ДУРЬЮ?». И опять его охватило это щемящее ощущение магии, ощущение окружающего мира как тонкой пленки, натянутой поверх чего-то другого, чего-то и более солнечного, и более темного. Голоса теперь были повсюду, кружа, как линии на волчке.
«Не смей называть меня глупой, Бобби-бой!»
«Не надо бить Бобби, он не такой, как они».
«Настоящий миляга, малыш, — он играл песню Джо Стэффорда».
«Это ка… а ка — это судьба».
«Тед, я люблю тебя».
— Тед, я люблю тебя. — Бобби произнес эти слова вслух, не декламируя их, но и не шепча. Определяя их весомость. Он даже не помнил толком, как выглядел Тед Бротиген (только «честерфилдки» и нескончаемые бутылки рутбира), но от этих слов ему все-таки стало тепло.
