Ненаписанное письмо (СИ) - Толич Игорь

Я почему-то засомневался, что ей действительно есть девятнадцать, но хотя бы не было сомнений в том, что я у неё не первый турист.

Чтобы немного оттянуть момент, я попросил Мали сходить к умывальнику и протереть тело. Никакого неудовольствия это не вызвало. Ушла она скорее с радостью. Наверное, ей показалась естественной просьба о дополнительной гигиене.

Местные девушки часто отираются полотенцами из-за жары, а не по прихоти клиентов. Они лишь кажутся неотесанными и дикими. Но все несколько сложнее. Европейцы только кличут себя цивилизованными, полагая, что их цивилизация — вершина культуры. На самом же деле, мы по-своему грязнули.

Раз уж на то пошло, мы с тобой, дорогая Марта, нечасто вспоминали в первую очередь о душе и иногда бросались в сладострастие, едва достигнув порога квартиры, а иногда — ещё раньше.

Помню, однажды летом мы преодолевали длинный маршрут по трассе от нашего города к соседнему маленькому городку, где я придумал организовать пикник.

Я открыл все окна в машине. Ветер ухнул в форточки и расшевелил все легкодоступные предметы: мои и твои волосы, короткие рукава рубашки на мне, страницы журнала на заднем сидении, но особенно — твоё платье. Оно завертелось и ожило целиком.

В пройме без рукавов стали проглядывать твои груди, кокетка подпрыгивала к шее, а подол взлетал высоко к талии, будто бы издеваясь над деланым приличием.

Я бросил взгляд на твои бёдра:

— Марта, как это понимать?

— Понимать что? — усмехнулась ты, всё время поджидая такую реакцию.

Ты ведь знала, что я не одобрю, что я вообще думал о тех женщинах, которые позволяют себе подобные шалости. Это же надо! В такой ветер, в такой сквозняк, в открытой у всех на виду машине ты запросто сидела в платье без белья и не помышляла плотно сжать колени, подоткнуть ткань, может, как-то прикрыться — нет.

Ты только игралась моим терпением:

— Да в чём дело, Джет? Скажи, наконец.

— Это негигиенично! — злился, но только больше возбуждался я.

— Неужели? То есть если я попрошу остановить машину и проводить меня чуть подальше от трассы, ты не пойдёшь?

— Ни за что!

— Ну, как хочешь.

Это не было с моей стороны узколобым мещанством и отголосками пуританизма, но было элементарной заботой — хоть о благопристойности, хоть о чистоте твоего тела. Мы быстро перестали смущаться друг друга, надевая одежду, чтобы согреться и чтобы снять её при любом удобном случае. А удобно нам было почти всегда.

Поверила ли ты тогда, что я воистину откажусь от твоего подарка?

У меня сохло во рту от ревности и мысленных уговоров не поддаваться очередному ребячеству, которое ты затеяла. Все твои проделки складывались таким образом, что я не мог не подумать, будто это не впервой, что ты игралась так и прежде. Кое-как я отучал себя думать, с кем и как ты вела себя до моего появления. Но сосредоточиться на управлении автомобилем уже не хватало сил. Особенно, когда я увидел твою ладонь, крадущейся под задираемый подол.

— Ради бога! — воскликнул я. — Это бесчестно!

Наконец, я остановил машину.

Нас никто не мог видеть и упрекнуть: лес у обочины был достаточно густым, до ближайшего селенья — несколько километров, а другие путники, если и тормозили, то вдалеке от нас. Но я всё равно залился краской и в то же время бахвальной гордостью за наш эксперимент. Так чувствует себя подросток, впервые вкусивший плотскую любовь. Но это ощущение сложно повторить.

Направляясь с Крисом на ночную охоту, я надеялся испытать тоже самое — смущённый восторг юнца, перешагнувшего на новую ступень отношений. Ступень, которая помогла бы мне благополучно забыть тебя, дорогая Марта. Забыть тем однозначным образом, когда больше не беспокоят ни сны, ни бессонница, ни странные, но личные ассоциации. Когда человек взаправду свободен и волен пустить себя в расход новому чувству или же полноправно наслаждаться тишиной сердца, непривязанного к чьему-то дорогому имени.

Но все мои надежды оказались тщетой — я понимал это в полной мере ещё до того, как Мали начала раздеваться. Но я её не остановил.

Не остановил и себя. Дело было уже не в надеждах и благоразумии, а в банальном «Зачем?»: для чего мне останавливать начатое, если смысла в нём не больше, чем в любой другой физиологической процедуре.

Ты можешь один раз не почистить зубы. От этого их не покроет немедленно кариес и вряд ли выскочит флюс. Просто до следующего раза придётся жить с ощущением нечистот во рту. Но и к этому скоро привыкнешь, а в вечер возьмёшь зубную щетку, уберёшь остатки пищи, испытаешь короткое облегчение и забудешь через минуту и о том, что было в течение дня, и о том, что минуту назад был условно счастлив.

Потому я ничего не приобрел и ничего не потерял после секса с Мали.

Я только услышал голос Криса за дверью:

— Джей, закругляйся! Нам пора.

Я выкинул использованный презерватив, натянул шорты, подумал и решил оставить Мали немного денег. Она приняла без вопросов.

6 августа

Я спустился вниз и нашёл Криса уже на улице.

— Как покувыркался?

— Нормально. А ты?

— Скучно, — Крис даже зевнул и потёр глаза. — Как насчёт посмолить на сон грядущий?

Мы направились обратной дорогой к пляжу, где оставили наши байки. Крис не умолкал и выпытывал у меня, как прошло моё свидание.

Никогда не понимал, зачем мужчины пересказывают друг другу любовные приключения. Да, я тоже этим занимался для поддержания разговора. Но не испытывал огромного удовольствия и никогда не становился инициатором. Это было своего рода ритуалом, дружеской практикой, истинного значения которой мне не дано было познать.

Марта, ты, должно быть, помнишь моего приятеля Себастьяна? Башо, как мы его звали шуткой, не раз интересовался тем, какие чудеса происходят наедине между тобой и мной. Признаться, иногда я вступал в эту игру. Но по большей части оттого, что тем самым злил Башо. Ты, верно, нравилась ему, Марта. Ты, верно, сама об этом догадывалась. Ты нравилась многим. И я гордился созданным меж нами таинством.

От зависти и бессилия Башо рычал:

— Джей, ты просто подкаблучник!

Я не пытался его разубедить. А он бил пивной кружкой по столу и продолжал наступление:

— Столько лет прожить с одной женщиной! Столько лет! — он всё пытался скрыть восхищение, но получалось только более красноречиво: — Столько лет! Приятель, сознайся, ходишь налево?

— Нет, — сознавался я, как и требовал Себастьян.

А он ещё резвее пушился и почти проклинал меня:

— Врёшь! Врёшь!!!

— Нет, не вру.

Тогда Башо замолкал и повторял снова:

— Ты подкаблучник! Яиц у тебя нет! А все почему? А потому что они как шашлычки на каблучках пани Марты болтаются!

Его трогательные заботы о содержимом моей мошонки заставляли меня улыбаться и задумываться: что именно люди, мужчины и женщины, принимают за подкаблучничество?

Будет ошибочно думать, что, найдя тебя, моя дорогая Марта, я полностью стёр из своего зрения любых других женщин. Я замечал их, как прежде: рослых и миниатюрных, худых и сочных, обладающих упругими телесами. Их груди, губы, ягодицы остались привлекательны в моих глазах всё в той же степени, что и до тебя. Но я не останавливал на них внимание дольше, чем на пару секунд, и сразу же забывал. Всё это потеряло важность.

Да, меня могли волновать формы, размеры и плотность частей тел других женщин — порой мне казалось, что глаза и эрекция у мужчины связаны напрямую без дополнительных преград и фильтров. Но стоило мне увести взгляд — ничего более не оставалось. Будто подтёки дождя на ветровом стекле: один взмах дворников — и нет их, как не было. Ни душных фантазий, ни мучительных желаний.

Я шёл к тебе, Марта, слепой, держа твой образ в памяти словно икону.

Я баловал тебя как мог. Но в чём состоит этот грех? В том, что иногда не знал меры? Да как о ней помнить, когда влюблён? Как не проживать вдвойне, втройне от начала и до конца, и снова по кругу минуты наслаждения?