Ненаписанное письмо (СИ) - Толич Игорь

И теперь уже сам спрашиваю у себя: «Почему так вышло?».

Возможно, весь фокус в том, что тогда я не позволил себе упиваться горем, пропустил момент истинного страдания, а наверстывать муку годы спустя — непомерная глупость. Всё равно что сказать: «Я не буду плакать сегодня на похоронах, потому что завтра у меня важный экзамен. Я поплачу через две недели, когда завершу сессию». Пережить боль можно только здесь и сейчас, в моменте, когда тебе истинно больно. Это нельзя отсрочить и выставить с пульта на паузу как скучный фильм, чтобы пойти покурить или приготовить обед. Ты либо принимаешь своё состояние, отдаёшься ему целиком, либо убиваешь навсегда.

Сейчас я помнил всё до мелочей и скучал по каждому мгновению, прожитому рядом с тобой, Марта. Я не желал забывать нас, пока не переболею, не перегрызу поочередно миг за мигом, клочок за клочком всё, что было между нами. Я вскрывал память как сундук с ворованными сокровищами, на которых не могу нажиться, не могу продать на чёрном рынке или выменять бартером, но могу смотреть, восхищаться и горевать вдоволь: в наших трёх годах скопилось множество редких вещиц — начиная от исступлённого счастья, заканчивая бунтом характеров, когда тряслись стены и земля уходила из-под ног.

И только теперь, когда я переворошил львиную долю нажитого добра, я почувствовал, как стало действительно легче. Той лёгкостью, которая не отбирает сил. Она очищала мои сосуды и ветви бронхов. Ты как будто покидала меня, Марта, изживалась естественным способом — так, как обновляется клетка за клеткой человеческий организм.

И всё же этого было недостаточно.

Увидев Криса, я подумал: человек, вроде него, едва ли болеет остатками чувств, потому что не зарождает их изначально. Он пускается на волю стихий, многократно сильнее него, и на короткий миг чувствует превосходство. Он разрешает себе поверить, что бессмертен и непобедим. Так почему бы и мне не попробовать?

Спорить с судьбой в морской пучине в самый разгар сезона дождей я бы не осмелился, но состроить добродушное лицо новым знакомым женщинам мне было под силу. Так я и поступал.

Представление закончилось. Нок и Мали пошли танцевать. И мы с Крисом решили не отставать. На танцполе я чувствовал себя расслабленно, совсем не так, как это было впервые с тобой, дорогая Марта.

Мне тогда пришлось включить всё свое мужество, чтобы пригласить тебя на танец, хотя ничего особенного в нём не было. Мы просто обнимали друг друга в полумраке и медленно вращались. Ты что-то говорила, а я кивал, сосредоточенный на том, чтобы не наступить тебе на ногу.

Потом ты сказала:

— Ну что? Идём?

— Да, идём.

И мы пошли ко мне домой.

Теперь же ко мне обращался Крис:

— Ну что? Идём?

— Да, идём.

Я взял за руку Мали. Вчетвером мы вышли из бара.

Рассвет ещё не подобрался к небосклону, но улица немного очистилась, толпа поредела. Мы брели вдоль основного потока, затем свернули в проулок. Здесь было темно и узко. У закрытых дверей жилищ обосновались на ночлег собаки. Одна из них пробудилась в надежде выпросить какой-нибудь еды. Мали погладила псину. Меня это тронуло, но вместе с тем вызвало чувство брезгливости. Мы пошли дальше.

Крис привёл нас к частному дому, где сдавались комнаты. Он знал хозяйку и быстро договорился с ней о цене. Хозяйка проводила нас внутрь своего постоялого двора. Ни в одной из комнат не горел свет, и я решил, что, возможно, мы единственные гости. Но быстро разуверился в этом, когда шагнул через порог: там скопилось не меньше двух десятков пар обуви — от совсем детской до безразмерной и бесполой, похожей на стоптанные лапти крестьян. Нас не просили разуваться, да и желания такого не возникало при виде немытого кафеля как в старой больнице.

Крис и Нок уединились в комнате за кривоватой голубой дверью с огромной щелью понизу. Меня и Мали оставили в каком-то чулане на втором этаже, где потолок срезал пространство покатой крышей, отчего маленькая комната казалась вдвое меньше. При входе стоял умывальник с узкой полоской зеркала, приклеенного на скотч, и холодной водой. Дальше болталась шторка из куска простыни, нанизанная на жёсткую проволоку, а за ней — кровать без ножек, состоящая из одного толстого матраса, набитого сеном и затянутого в брезент.

Я включил свет и огляделся. При входе мне показалось, что плата за ночлег совсем крохотная, но теперь-то я понимал, за что плачу. В комфорт постояльцев здесь не было потрачено ни одной лишней копейки. Если мусорную корзину в углу можно с огромной натяжкой назвать удобством, то она была тем немногим, за чем тут действительно ухаживали — корзина была пуста. Впрочем, при ближайшем рассмотрении, я понял, что и белье на матрасе недавно стирано. Конечно, не было никакой гарантии, что сделали это сразу после последних визитеров, но пахло сносно.

Внезапно меня одолело тяжелейшее смятение.

Силуэт Мали резал серо-синий отсвет ночи так неестественно и гнусно, будто хотел отсечь мне голову. Я вовсе не испытывал неловкость или таинство предвкушения, какие чувствовал, ведя впервые в постель тебя, Марта. И это не было стыдом обнажения и страхом за свои способности, как логично предположить в такой ситуации.

То было нечто другое…

Мужчины и женщины могут говорить, что угодно о сексуальных опытах, но мало для кого секс — настоящая обыденность, если, конечно, речь не идёт о проституции. Даже в многолетнем браке у секса есть вкус, но люди насильно заставляют себя ничего не чувствовать, потому что испытывать наслаждение — это тоже труд. А вот страдать или безразличествовать ничего не стоит.

И дело тут не в любви. Любовь — слишком обширное понятие, им можно объяснить при желании совсем всё.

Я любил тебя, Марта. И люблю до сих пор. Но если бы желание твоего тела и любовь к тебе были одним и тем же, это чувство давно бы изжилось и пропало. Они не были одним. И не существовали по отдельности.

Я помню, как входил в тебя и учился дышать с тобой в такт. Может, я и не был самым феерическим твоим любовником, зато я был твоим. Мне нравились твои руки на моей спине. Нравились следы твоей губной помады на моей шее. Знаю, у многих такие проявления страсти вызывают отчуждение. А я разглядывал их как ордена.

— Куда ты смотришь?

— Ты меня оцарапала.

Ты сидела голая на кровати за моей спиной, я видел тебя в зеркале на шкафу. Ты казалась маленькой и прозрачной, потому что солнце делало светлой всю тебя — волосы, руки, колени. Белое одеяло и белые подушки превратились в дым. Ты купалась в нем с торжествующей небрежностью.

— Ох, прости…

— Ты же не специально.

— А что, если специально?

— Тогда тем более не извиняйся.

Длинные коричневые пятна с чернильным отливом иногда появлялись у меня в тех местах, где ты надолго останавливала поцелуи. Но они светлели и пропадали уже к вечеру, если мы наслаждались друг другом с утра. Или же к утру следующего дня кожа становилась чистой, первозданной и гладкой, если выдавалась нам бессонная ночь.

Чуть свет проснувшись и осмелев, ты поддевала волоски у меня на груди ногтем указательного пальца и спрашивала:

— Давай сбреем?

— Нет, Марта, нет!

Наша квартира была мала, ещё меньше второго этажа дома, где я находился в данный момент, так что сбежать от тебя я не мог, как бы ни пытался. Впрочем, я и не пытался. Только делал вид, что пытаюсь.

Сейчас же я делал вид, что хочу остаться, а в самом деле сбежал бы без оглядки, отвернись Мали всего на секунду.

Она спросила глазами, в чём дело. Я пожал плечами, стал расстёгивать рубашку. Подумал и застегнул все пуговицы обратно. Мали начала недовольно ворчать что-то на своём языке — шутила ли, пыталась ли спорить — я не разобрал. Понял только, чего она хочет, когда, подойдя, она наглым образом обыскала мои карманы.

— Да, да, — успокоил я её. — У меня есть презервативы, — и показал купленную пару часов назад пачку.

Мали улыбнулась и села на матрас в ожидании моих дальнейших действий.