Ненаписанное письмо (СИ) - Толич Игорь

Это не значит, что я никогда не был зол на тебя, Марта. Это не значит, что, заигрываясь, ты не причиняла мне настоящую боль. Я сам нёс наказание за то, что очень дорожу тобой. И сам же говорил: «Давай успокоимся. Мы можем все решить».

А ты кричала в ответ:

— Нет! Нет! — ты очень быстро поддавалась панике.

Так же легко, как мгновение назад ты плясала посреди бульвара в цветочном венке, я мог обнаружить тебя в слезах под ближайшим кустом. Оба чувства ты проживала одно за другим, даже несмотря на их вопиющую разницу. Я не мог не радоваться, видя тебя счастливой, но не мог не тревожиться, что вслед за этим маятник твоего настроения прочертит новую резкую дугу, и все обернётся крахом.

Потому я и пытался выстроить для тебя наш спокойный уютный мирок с мягкими стенами и коврами, без острых углов, без хлестких перепадов. И, когда мне это немного удавалось, ты начинала скучать. В глазах окружающих я выглядел подкаблучником, в твоих — занудой.

— Я устал… Чего ты хочешь, Марта?

— Я хочу в Париж.

— В Париж?

— В Париж.

— Хорошо, давай отправимся в Париж.

Ты подскакивала на месте, кружилась, сверкала улыбкой: «Париж! Париж!», держа билеты, которые я принёс, но потом вдруг замолкала и дальше звучал душераздирающий вопль:

— Ты подумал, на что мы туда поедем?! Как можно быть таким безответственным?! Если хочешь — езжай сам в свой Париж! Не держу! Поимей их всех… как их там?.. Ах, да, куртизанок! Так по-парижски зовутся шлюхи?! Ты даже не понимаешь, каково мне!

Ты потеряла работу. Я тебя не винил. Я хотел помочь. Но порой у меня просто раскалывалась голова от того, что твой мир никогда неидеален.

Моя дорогая Марта, где находился край той ответственности, когда заканчивались «мы» и начиналось «каждый сам за себя»? Я просил довериться мне, просил не делать поспешных выводов.

Давясь рыданиями, ты требовала немедленно уйти.

— Ты этого хочешь?

— Хватит! Оставь меня в покое!

— Хорошо, — говорил я и открывал входную дверь, слыша, как ты плачешь ещё громче.

— Уходи!!!

Я уходил и возвращался через десять минут. Ты наскакивала с порога и целовала так горячо, что становилось больно губам.

— Как хорошо, что ты не ушёл! Я этого не хотела…

Если смотреть под таким углом, в этом контексте — что именно я, да, я всегда уступал тебе, всегда первый шёл на мировую — получится, что я и был подкаблучник. Но в таком случае меня это не обижает.

Уступать и мириться должен не тот, кто чувствует больше вины, и не тот, кому нужнее, — нужно было всегда нам двоим. А тот, кто готов именно сейчас решить за двоих и остановить бурю. Ведь я с уверенностью могу сказать, что ты уважала моё мнение, часто советовалась со мной, а я этим дорожил. В некотором смысле я заменил тебе отца, которого ты никогда не знала. Моя забота была тем инструментом, с помощью которого ты смогла ощутить, что не одна в этом мире.

И пусть ты никогда не говорила этого прямо, но я чувствовал твоё презрение к мужчинам, к их слабостям, которых не меньше, на самом деле, чем у женщин, к их общественно принятой силе, которую сложно оспорить. Ты просто не могла свыкнуться с той мыслью, что сильный только по праву рождения, мужчина способен сломаться, и что тебе просто не повезло с первым представителем.

— Неправда, — говорила ты совсем спокойно, подставив кончик носа под тлеющий аромат домашнего кофе, — я знаю, что мой отец — не эталон. Ты просто не был женщиной, Джет. Тебе никогда не отказывали в работе, потому что у тебя есть вагина. Тебя не хватал за задницу пьяный тип в трамвае. Тебя не бросал бойфренд, потому что гинеколог запретил месяц заниматься сексом.

— У мужчин свои проблемы.

— Какие? — ты закатывала глаза, демонстрируя всю бесполезность нашего спора. — Армия? Стояк по утрам? Поверь мне, я с радостью бы пошла хоть на войну, лишь бы не знать всего этого.

— Марта, — говорил я, — ты права в одном — я не был женщиной. Но и ты не была мужчиной.

— Очень зря! — вроде бы шуткой, но без улыбки восклицала ты. — Я бы уж навела порядок!

— Ты хотела бы стать мужчиной?

— А почему нет?

— Потому что тогда мир потерял бы свою самую прекрасную женщину.

На это ты улыбалась, не поверив ни единому моему доводу, ни одному аргументу, но доверившись лично мне, моему стремлению быть с тобой.

Ты бежала ко мне, если кто-то тебя обидел. Плакала и проклинала того человека, даже если это была твоя лучшая подруга. Ночью ты засыпала на моем плече, а просыпалась в другом краю кровати, тем не менее, крепко сжимая мою руку.

Но и этого доверия порой оказывалось мало.

Разнервничавшись, наревевшись, ты гнала по кругу одну и ту же пластинку:

— Я тебе не нужна! Ты однажды свалишь на все четыре стороны, когда надоест! Так лучше уходи сейчас! Не тяни!

Это было жестоко, Марта.

Испытывать на прочность, проверять, где тоньше всего мембрана у моего терпения, поджидать, когда я сорвусь, и в довершении победно выкрикнуть — «Я так и знала!» — это ли было твоей целью?

И, если «да», тогда Башо был прав — я подкаблучник, причём в самом уродливом смысле. Потому что до сих пор не хочу верить в такую версию.

7 августа

Вопросы, множество вопросов, которые я себе задавал и задаю, — отчасти именно это и побудило меня писать сей длинный текст. Я делаю попытку разобраться, диагностировать произошедший крах и, если не найти причину, то хотя бы отпустить тебя, дорогая Марта. Простил я давно, ушёл — ещё раньше. Но отпущения не случилось. Я всё ещё был связан мысленно и чувственно с тем, что мне уже по факту не принадлежало. А между тем перед моим лицом и дальше простиралось бескрайнее поле жизни, с которым я теперь не знал, что делать.

Новый сексуальный опыт не принёс существенного прогресса. Так может, дело совсем не в сексе? Или же стоило попробовать ещё?

Крис настаивал именно на этой перспективе.

Он уже почти обсох после цирковых кульбитов в волнах и следом за очередным предложением попробоваться его учеником решил, что уболтать меня на новую ночную вылазку куда перспективнее и проще.

Мы сидели в кафе у Сэма. Я пил чай. Крис вгрызался зубами в куриную ногу с таким видом, будто этими же зубами прикончил минуту назад бедняжку.

Немного утолив голод, он спросил:

— Джей, как насчёт сегодня?

— Сегодня? — не понял я его тонкий намёк.

— Ну да. Сегодня. Я говорил. Катой. Один на двоих.

Чтобы ты понимала, Марта, катоями здесь кличут проституток, которые сделали полную или частичную смену пола из мужского в женский. Это ругательное слово. Грубое. Ещё более пренебрежительное, чем «шлюха» — куда более пренебрежительное. Если применимо так говорить, то к женщинам древнейшей профессии здесь относятся спокойно, даже покорно. Катои или ледибой, говоря пристойными словами, — намного меньше почитаемый класс, а для кого-то и вовсе — ущербный.

Я сам, увидев впервые длинноногих, грудастых красоток, был немало шокирован их необычным происхождением. Но со временем моё восприятие перестало бунтовать. Ледибои работают в отелях и в ресторанах, в салонах красоты и, конечно, в сфере развлечений. Обычно они очень приветливые в общении, добрые и учтивые до раболепия, готовые помочь и оказать любую услугу. Зачастую интимного характера — тоже.

Иностранцы терпят многочасовые перелёты и неудобства чартеров иногда с одной лишь целью — побывать с ледибоем. Это вызвало нездоровый ажиотаж и стало отдельной нишей в местном бизнесе. Некоторые ледибои вовсе не желали перевоплощаться в женщин, но судьба парня-бедняка и в богатой стране незавидна, а уж тут, среди повальной нищеты и голода, у некоторых почти не оставалось выбора: либо — так, либо — смерть.

Один ледибой вполне может обеспечивать целую деревню, откуда он родом и где у него остались близкие. Это только звучит дико, Марта, на самом же деле мужчины и таким способом готовы взять на себя ответственность за других. Нам это тяжело понять. Мужчины из Восточной Европы часто едут на запад, чтобы работать на стройках, крупных заводах и малых производствах. Здесь нашли такой способ. Вправе ли мы их попрекнуть за это?