Угольки (ЛП) - Кент Клэр

Я хихикаю, осознав, что он действительно это ценит.

Остаток дня тоже проходит хорошо. Мы едим жареную свинину с зелеными бобами, ямсом и клюквенным соусом (все это консервированное). Прибираясь после ужина, я пою рождественские письма, а вечером Кэл позволяет мне вслух зачитать начало новой книги.

Это лучший день, что был у нас с тех пор, как те мужчины ворвались и разрушили все, что только зарождалось между нами.

Надеюсь, это означает, что Кэл снова смягчается, но все не так. Когда приходит январь, он становится как никогда холодным и молчаливым, и эта легкая рождественская оттепель исчезает.

Январь еще холоднее декабря. Температура редко поднимается выше нуля (автор не уточняет, по Цельсию или по Фаренгейту, но ноль по Фаренгейту — это -18 по Цельсию, — прим.), даже днем, и зачастую так холодно, что Кэл почти не выпускает меня из дома. Днем после обеда он выходит нарубить дров, хотя у нас их всегда полно, и в это время он позволяет мне выйти на короткую прогулку, чтобы я хотя бы размяла ноги и подышала свежим воздухом. Прогулка никогда не бывает приятной. Для этого слишком холодно. Но это лучше, чем ничего.

Не считая этих коротких ежедневных перерывов, мы постоянно торчим в хижине, состоящей из одной комнаты.

По мере того, как дни утекают один за другим, я злюсь все сильнее и сильнее. Я даже не уверена, почему, поскольку этот жесткий и грубый засранец всегда был частью Кэла. Он тот же мужчина, которого я знала годами, но теперь я знаю его лучше. Настоящего Кэла. Мужчину, который может смеяться, слушать и чувствовать. И меня до невозможности раздражает, что он снова полностью отгородил меня от этого мужчины.

Так что я раздражительнее обычного. В некоторые дни я клянусь не говорить ему ни слова, пока он не заговорит со мной, и мы час за часом молчим. В другие дни я решаю намеренно действовать ему на нервы, так что постоянно говорю, тычу его и в целом лезу в его пространство, пока он не начинает буквально рычать на меня. А в некоторые дни я тупо пытаюсь не расплакаться.

Проходит две недели января, и теплее не становится. Такое чувство, будто мы абсолютно одни живем в мире изо льда.

Кажется, пятнадцатого января я до сих пор пребываю в депрессии, эмоциональном измождении, и во мне кипит негодование в адрес Кэла. Большую часть утра я сидела тихо и читала в постели. Кэл расположил наши постели поближе к дровяной печи, чтобы ночами нам было теплее. Однако к обеду я уже не могу сосредоточиться на словах или страницах. Мы как обычно едим за нашим маленьким столиком — вяленая свинина и консервированный суп — и он до сих пор не разговаривает. Он вообще ничего не говорит.

Вся эта ситуация так расстраивает и злит меня, что я буквально трясусь от попыток удержать все внутри.

Затем он шумно прихлебывает суп.

— Заткнись нахер, — рявкаю я.

Он моргает, явно сбитый с толку моим резким тоном и грубыми словами.

— Не смей выглядеть оскорбленным! — я так зла, что практически скалюсь. — Ты не имеешь права месяцами обращаться со мной как с куском дерьма, а потом вести себя так, будто мне не разрешается обращаться с тобой как с куском дерьма в ответ.

Его серые глаза прищуриваются. Плечи напрягаются.

— Что я тебе сделал?

Я чуть не давлюсь от возмущения. Я практически доела суп, так что вскакиваю на ноги и хватаю миску с ложкой, чтобы отнести на кухню.

— Что ты сделал? Ты перестал со мной разговаривать. Ты ведешь себя так, будто я тебе вообще не нравлюсь. Как будто у тебя вообще нет никаких чувств. У нас все было хорошо. Мы ладили. У нас была весьма неплохая жизнь. Мне… мне нравилась наша жизнь. А потом ты взял и вышвырнул все на помойку! Мне плевать, что ты боишься, тревожишься или чувствуешь себя виноватым из-за тех парней, что ворвались к нам этим летом. Я не заслуживаю, чтобы со мной так обращались!

По какой-то причине я как будто не могу смотреть на него, пока срываюсь. Я мою свою миску водой, которую он принес из колодца ранее, затем иду и выхватываю у него его миску и ложку.

Он ничего не говорит. Просто сидит за столом. Но его брови опустились, образовав пять глубоких морщин на лбу, и я знаю, что он реагирует.

— Ты лучше этого, — сердито добавляю я.

Он отталкивает свой стул и встает.

— Я не лучше этого, — выдавливает он. — Я уже говорил тебе. Я не хороший человек.

— Мне плевать, хороший ты человек или нет. Ты все равно лучше этого.

— Я не…

— Давай ты уже прекратишь этот бред? Тебе необязательно быть хорошим. Мне пох*й, хороший ты или нет. Ты хотя бы можешь обращаться со мной как с живым человеком, — я наконец-то способна посмотреть на него, взглянуть ему в глаза. — Что, черт возьми, я должна чувствовать от такого обращения? Мне в этом мире не с кем поговорить, кроме тебя, а ты отказываешься произносить хоть слово!

Это, похоже, заставляет его опешить, подавить назревающее раздражение. Он говорит уже другим тоном:

— Как только потеплеет, мы выберемся и найдем тебе людей для общения.

— Что?!

Он морщится и отводит глаза.

— Ты права. Несправедливо, что тебе приходится жить вот так. Тебе нужны люди. Мы попробуем найти их тебе, как только сможем выходить.

Я честно не могу поверить, как он настолько неверно трактует то, что я пытаюсь сказать.

— Я не хочу других людей, чтобы говорить с тобой. Я хочу тебя! — мои щеки краснеют, как только я осознаю, что сказала.

Он несколько секунд смотрит на меня. Что-то сверкает в его глазах — буквально на мгновение, я даже не уверена, не померещилось ли мне. Затем он качает головой.

— Извини, ребенок. Я этого не хочу. Я терплю тебя лишь потому, что обещал Дереку.

Это удар. Это ощущается как физический удар. Так больно, что я отшатываюсь от него, а затем резко разворачиваюсь, чтобы выбежать из хижины. Мне нужно убраться. От него. Любым способом.

Он устремляется за мной и хватает за руку прежде, чем я добираюсь до двери.

— Не смей выходить на холод. Ты там погибнешь.

Я начинаю спорить, но по его лицу вижу, что он остановит меня силой, если я попытаюсь. Так что вместо этого я вырываюсь из его хватки и забираюсь в кровать, накрывшись одеялом.

Я застряла с ним здесь, и он только что ранил меня сильнее, чем кто-либо другой в моей жизни.

Я не могу убраться от него, так что притворяюсь, будто его не существует.

***

Следующие три часа проходят медленно, в мучительной тишине. Я пытаюсь читать, но едва осмысливаю страницы, пока перелистываю их, и понятия не имею, что происходит в истории.

Наконец, Кэл поднимается с кресла. где затачивал ножи (ни один из них сейчас не нуждается в заточке, но он все равно это делает), затем начинает надевать ботинки, куртку, шапку и шарф, который я для него связала.

Он собирается рубить дрова, а значит, меня наконец-то выпустят из этой комнаты.

Когда я надеваю свое хорошенькое рождественское пальто, он косится в мою сторону.

— Сегодня для тебя слишком холодно.

— Что?

— Слишком холодно…

Этот засранец реально планирует настоять, чтобы я осталась внутри.

— Если там не слишком холодно, чтобы ты выходил и рубил дрова, в которых мы не нуждаемся, то и мне не слишком холодно выйти на короткую прогулку. Выбери какой-то один вариант.

— Ты там замерзнешь насмерть.

— Если там реально настолько холодно, то и ты не можешь выходить. Я никогда не задерживаюсь надолго. Ты не можешь держать меня в доме как пленницу.

Он колеблется. По его напряженному лицу я явственно вижу, что он пытается решить, не остаться ли самому в доме, чтобы не пустить меня.

— Мне надо выйти, — добавляю я. — Кэл, мне это необходимо, — на мгновение я умоляю с тем же отчаянием, которое испытываю внутри.

После очередной паузы он мягко хмыкает.

— Ладно. Но сегодня всего на пятнадцать минут. Не больше.

— Ладно, — я оборачиваю мягким шерстяным платком шею и нижнюю часть лица. Затем натягиваю на голову вязаную шапку, так что видно только глаза.