Жюльетта Бенцони - Узник в маске
11. ИСТИННЫЙДРУГ
Сильви прощалась с имением Фонсом. Опираясь на руку Персеваля, она совершала последнюю прогулку по саду, прежде чем пройтись по комнатам замка и проститься со слугами. Апрель выдался необыкновенно теплым и солнечным, природа торжествовала, благоухала сирень, яблони и вишни покрылись белым цветом, каждая свежая травинка, казалось, излучала радость оттого, что вылезла из земли и снова потянулась к свету. По пруду бежала легкая рябь от игривого ветерка, вода искрилась, словно кто-то на дне запускал фейерверки… Увы, вся эта прелесть не могла рассеять горе двоих людей в трауре, не замечавших почти ничего вокруг. Персеваль видел, как по лицу его спутницы сбегают слезы. Он еще сильнее сжал ее руку.
— Давайте возвращаться. Вы напрасно себя терзаете…
— Возможно, но я прожила здесь столько лет, что просто обязана поблагодарить всю эту красоту и проститься с ней. Конечно, мне невыносимо сознавать, что она уже никогда не будет принадлежать моему Филиппу… Он так любил Фонсом! У меня разрывается сердце при мысли, что ему уже не суждено наслаждаться этим покоем, что его тень не потревожит будущих владельцев… Разве могли мы вообразить всего десять месяцев тому назад, что негодяй Сен-Реми добьется своего и что Кольбер, действующий с согласия короля, поддержит его требования в судах?
— Это тем более поразительно, что Бофор и Филипп признаны погибшими исключительно по докладу этого же человека. Никто не знал, что он отплыл вместе с флотом в качестве добровольца, под вымышленным именем…
В начале февраля Сен-Реми возвратился из Константинополя, где лечился после ранения и пленения на острове Канди, а затем был освобожден самим султаном Мехмедом IV, передавшим с ним послание французскому королю, в котором говорилось, что герцог де Бофор был пленен в бою и обезглавлен. Сен-Реми якобы опознал его голову среди прочих русоволосых голов, предложенных ему для обозрения… Новость об этой смерти, в которую французы, в первую очередь парижане, никак не могли поверить, пробавляясь самыми невероятными слухами, была встречена при дворе надлежащим образом, был объявлен траур, в соборе Парижской Богоматери устроена прощальная церемония у пустого катафалка. Все это усугубило горе Сильви, если раньше у нее теплилась надежда, что ее сын и друг, считавшиеся пропавшими без вести, каким-то образом выжили, то теперь эта надежда испарилась. Раз Бофор погиб, значит, и Филипп, не отходивший от него ни на шаг, не мог увернуться от оттоманского меча.
Однако ей предстояло спуститься еще на одну ступеньу вниз, в бездну отчаяния, ввиду прерывания рода герцогов де Фонсомов королевская канцелярия, посоветовавшись с парламентом и приняв во внимание имеющиеся документы, постановила присудить этот титул господину де Сен-Реми, дабы исправить несправедливость, жертвой которой он был, и наградить за услуги, оказанные Короне.
Новый удар, нанесенный герцогине, возмутил д'Артаньяна. Давно зная от нее, что представляет собой в действительности Сен-Реми, которого он видел у короля, он не сдержался и высказал свое отношение к происходящему Людовику, причем сделал это с присущей ему грубоватой откровенностью.
— Мне неизвестно, государь, чем провинилась перед вашим величеством госпожа де Фонсом, но ее проступок был, видимо, очень тяжким, раз изгнание ее самой, а затем гибель ее сына не показались вам достаточной карой. Иначе зачем было ее обирать?
— Во что вы вмешиваетесь, д'Артаньян?! — гневно вскричал король, ничуть, впрочем, не напугав своим гневом бравого мушкетера.
— Я просто передаю то, что говорят добрые люди. Впрочем, в этом дворце таких еще надо поискать. Царедворцы — те захлопают в ладоши и поспешат наговорить комплиментов новому герцогу… Но я-то знаю, как бы к этому отнеслась ваша августейшая матушка!
— Оставьте в покое мою мать! Призывая в свидетели ее память, вы делаете не самый лучший выбор… — Спохватившись, что фраза прозвучала странно, король закончил: — Вы ошибаетесь, нищета герцогине не грозит. Ей оставят наследство, доставшееся после гибели мужа, и замок Конфлан, принадлежность которого ей не вызывает сомнений. Это облегчит ее ссылку, ведь она сможет проживать совсем рядом с Парижем.
— Слишком скромная компенсация за кровь, пролитую покойным маршалом и ее сыном! Передать титул этому ничтожному соискателю, хотя вашему величеству известно, что он покушался на жизнь Филиппа!
— С тех пор он искупил свою вину. И довольно об этом, капитан. Цените мою снисходительность! За вашу непочтительность вы поплатитесь всего лишь месячным арестом. За это время успеете остыть, ибо на сегодня вы, по-моему, не в меру горячи.
Д'Артаньян не стал противоречить. Он знал, что натянутый тон короля предвещает вспышку ярости, и опасался не столько за себя, сколько за Сильви, которая могла бы пострадать из-за его заступничества. Прежде чем подвергнунуть себя самого домашнему аресту, он передал командование лейтенанту и нанес короткий визит в Пале-Рояль, однако Мари не застал, она отправилась молиться к кармелиткам на улицу Блуа. Зато Мадам оказала ему любезный прием.
— Я передам Мари, что вы хотели ее повидать. Смерть брата стала для нее жестоким ударом, и она будет признательна вам за попытку отстоять интересы ее семьи. Королю случается проявлять непонятную жестокость! А ведь всем известно, что он нередко бывает и удивительно добр…
Однако д'Артаньян уже не верил в доброту Людовика XIV. Добравшись до своего жилища, он вооружился пером и написал Сильви длинное письмо, где высказал все, что накопилось у него на сердце, заверив, что она может всегда рассчитывать на его преданность.
Сильви и Персеваль возвращались с прогулки по саду. Во дворе слуги грузили два экипажа, но появление новой дорожной кареты заставило их отвлечься. Один опустил подножку, другой распахнул дверцу. Раздались радостные возгласы, из кареты вышла стройная светловолосая девушка, тоже в скорбном траурном одеянии. Ее тотчас узнали.
— Боже! — воскликнула Сильви. — Мари! Мари дотрагивалась до ладоней людей, тянувшихся к ней словно в надежде на добрые вести. Потом кто-то указал ей на сад и, видимо, сказал о гуляющих. Мари, подобрав юбки, устремилась к ним. Не добежав трех шагов, она остановилась.
— Матушка, — молвила она голосом, искаженным от волнением, — я приехала просить у вас прощения.
Она уже хотела упасть на колени, но Сильви не позволила ей этого сделать. Охваченная радостью, какую уже HI чаяла испытать, она раскрыла дочери объятия. Бледность Мари и страдание, запечатлевшееся на ее прелестном лице свидетельствовали, что она тоже нуждается в утешении.
