История Деборы Самсон - Хармон Эми

Я всегда начинала лекцию одинаково и всегда стояла на сцене одна.

– Мы сражаемся не за того, у кого есть все и кто жаждет большего, но за того, у кого ничего нет. – Эти слова вдохновили меня, и я по-прежнему верила в них. – Нигде на земле ни мужчина, ни женщина, рожденные в определенных обстоятельствах, не могут надеяться на то, чтобы раз и навсегда вырваться из них. Наши судьбы предопределены с того мгновения, когда мы поселяемся в чреве матери, с момента, когда делаем первый вдох. Но все же, возможно, здесь, в нашей стране, мы сумеем это изменить.

Мы побывали и в Мидлборо.

В старой церкви, где прежде служил преподобный Конант, мне позволили выступить с кафедры – поистине революционное событие. Третья баптистская церковь тоже пригласила меня, не желая уступать своему конкуренту, – в обеих я прочла по две лекции. Все четыре выступления собирали полный зал, люди приезжали даже из Плимптона и Тонтона, хотя отнеслись ко мне скорее как к диковинке, чем к любимому детищу.

Пришли миссис Томас и Бенджамин. Дьякон умер, а миссис Томас стала еще меньше, чем прежде. Ее темные волосы поседели, но карие глаза глядели так же, как раньше. Когда я после лекции подошла к ней, она притянула меня к себе и положила голову мне на грудь, будто я была матерью, а она – ребенком. Время умеет менять эти роли местами.

– Ох, Дебора. Ох, моя дорогая девочка. Я скучала по тебе. Как же я по тебе скучала. Ты ведь сможешь поехать с нами домой, поужинать или хотя бы выпить чаю с хлебом и вареньем?

Мы договорились, что я приеду завтра, к обеду, перед отъездом в Бостон. Весь день я показывала Джону ферму и поля, прежде бывшие моим утешением и моей клеткой.

– Эта комнатка еще меньше, чем ваша каморка в Красном доме, – тихо заметил он, оглядев крошечное пространство, которое мне повезло получить в свое распоряжение.

Теперь я понимала, какой удачей это было. Я была счастливицей.

После того как я ушла, комнатку использовали, и в ней не осталось ничего моего, но стоило мне закрыть глаза и сделать глубокий вдох, как мне снова было двенадцать и я писала письма при свете свечи.

Собравшись у старого стола, вокруг которого теперь стояли пустые стулья, за простой трапезой, мы обсуждали былые годы, повторяли дорогие нам имена, вспоминали любимые лица и воздавали должное ушедшим. Джейкоб после войны вернулся домой и женился на Маргарет, которая терпеливо ждала его, но они переселились на запад, в Огайо, где Джейкобу посулили землю, когда он дослужился до лейтенанта.

Бенджамин так и не женился и теперь управлял фермой Томасов вместе с Фрэнсисом и Дэниелом – те обзавелись семьями и жили неподалеку. Я хотела повидать и их, но мне показалось, что они намеренно не пришли со мной встретиться. Близость, подобная той, что была у нас с братьями, – сложное дело, и я простила их, хотя мне и сделалось грустно.

Перед нашим отъездом Бенджамин вынес из дома деревянный ящичек, с которым, как мне показалось, ему трудно было расстаться. Он подержал его в руках, прикусив нижнюю губу, а потом отдал мне:

– Это твое. Все, что ты оставила. Я прочитал все письма к Элизабет, которые ты записала в дневнике. Много раз. – Его лицо зарозовело неловким румянцем, но он не отвел взгляда, пока не договорил. – Они чудесные. Тебе бы их в книгу собрать.

Джон, как всегда внимательный и все подмечающий, извинился и, пока мы прощались, ушел убрать ящик в повозку и присмотреть за лошадьми. Миссис Томас обняла меня и взяла обещание, что я буду писать ей.

Я пообещала и попросила прощения за годы молчания.

– Вы были мне матерью. Вы любили меня. А я ушла, не сказав, что тоже люблю вас. Вы сможете простить меня, миссис Томас?

Она обхватила ладонями мое лицо и, обливаясь слезами, дрожащими губами проговорила:

– Я так тобой горжусь. Всегда гордилась. И прошу, навсегда оставайся Деборой Самсон. Никогда больше не прячь ее. Мир должен узнать о тебе.

Когда мы отъезжали от фермы и повозка тряслась по дороге, по которой я бегала тысячи раз, Джон с грустной улыбкой взглянул на меня:

– Они все были влюблены в вас, Самсон?

– Кто? – спросила я, захваченная воспоминаниями, оставаясь во власти призраков прошлого. Холм Мэйфлауэр манил меня, плакучие ивы рыдали.

– Эти десятеро братьев – они все были в вас влюблены?

Я цокнула языком и помотала головой: я давно привыкла к его подтруниваниям.

– Джейкоб женился на Маргарет.

– Да. Весьма прагматично. Но вот бедняга Бенджамин Томас до сих пор стоит посреди дороги.

Я обернулась и увидела, что так и есть. Я помахала, и Бенджамин поднял руку в знак того, что видит меня, хотя он почти растаял вдали.

– Тот день, когда вы здесь появились… наверняка это было нечто, – задумчиво проговорил Джон. – Мне их почти что жаль.

– Они сказали, что я плоская, как доска, что меня можно поставить в огороде вместо пугала и что я зарежу их, пока они будут спать. – Я рассмеялась, но воспоминания обожгли мне горло и защекотали в носу. – Они были безжалостны.

– Нет. Несчастные мальчишки оказались целиком в вашей власти. После вас ни одна девушка уже не была для них достаточно хороша.

Я вытерла глаза и оглянулась в последний раз. Бенджамина больше не было видно.

– Вы не все знаете, Джон Патерсон.

– Не все. Но вас я знаю, Самсон.

29 апреля 1827 года

Дорогая Элизабет!

Ива над вашей могилой очень выросла. Под ней, рядом с вами, есть место и для меня, и мне кажется, что это мое письмо станет последним. Я записала все, что хотела рассказать, и поведала все, что могла.

Я состарилась в вашем доме. Раньше казалось странным, что я хожу там, где прежде ходили вы, пишу за тем же столом, за которым вы писали мне письма, смотрю из окон и вижу то, что когда-то открывалось вашему взору.

Однажды я спросила Джона, что бы вы подумали обо мне, о том, как я вошла в вашу жизнь. Как заняла ваше место.

Он сказал лишь одно: «Она была бы рада. Но вы заняли свое место и прожили свою жизнь. Ее место, ее жизнь вы не заняли».

И больше мы об этом не говорили.

Джон стал судьей – и был им долгие годы. Он ни разу не проиграл выборы. Но, думаю, я уже рассказывала об этом. Еще он два года проработал в Конгрессе, но ему приходилось слишком много времени проводить далеко от дома, и он не стал переизбираться.

Люди верят ему. Он честен. Им нравится, что он был генералом, и они охотно закрывают глаза на то неудобное обстоятельство, что его жена – я. Однажды, во время выборной кампании, один газетчик спросил его обо мне. Джон подозвал меня, представил, и я произнесла речь, которую уже успела выучить наизусть: я цитировала строки из декларации, рассказывала, что думаю насчет прав мужчин и женщин, и о своих предках-пилигримах. Под конец я даже взяла в руки ружье и выполнила пару маневров.

С тех пор никто больше ни разу не спрашивал обо мне.

Ваши дочери выросли. И мои дети тоже. Они считают друг друга родными, и от этого у меня тепло на сердце. Наши внуки бегают наперегонки и шумят, когда бывают у нас. Одну из наших внучек зовут Элизабет, другую – Деборой, и они лучшие подруги. Они уговорили старших мальчишек устроить соревнования по бегу, и я сшила обеим волшебные штаны, чтобы хоть немного уравнять шансы.

Прошло двадцать пять лет с моего первого лекционного турне, и теперь я лишь изредка получаю приглашения прочитать лекцию. Для меня большая честь, что люди по-прежнему хотят со мной познакомиться; их всегда удивляет, как я выгляжу и как говорю. Обычно они заявляют: «Наверное, тогда вы были совершенно другой» или «Мы думали, вы гораздо выше». Последнее меня удивляет, потому что я до сих пор довольно высока. Если верить генералу, их изумляет как раз тот факт, что я женщина. «Они не ждут, что вы окажетесь миловидной, что вы умны и хорошо говорите, – объясняет он. – Они ожидают увидеть Самсона, но вы Дебора». Мне нравится думать, что я и тот и другая.