История Деборы Самсон - Хармон Эми

Я поникла. Именно этого я и боялась.

– Генерал – один из лучших людей, каких я знаю. Почему же вы бежите? И почему, черт возьми, от него?

– Я никуда не бегу! – повторила я. – Я не бегу от него.

– Тогда от кого же? И почему мне кажется, что мы уже когда-то вели с вами такой же разговор? – Он поскреб в затылке.

– Потому что это и правда было. Мы говорили о том, что значит родиться свободным и умереть свободным. Вы хоть понимаете, что вы один из тех немногих, кто действительно знает меня?

– В смысле, солдата Милашку?

– Да. Солдата Милашку.

– Ну нет, об этом многим известно. Но они не представляют, что с этим знанием делать.

– Они не знают Дебору Самсон. Им лишь кажется.

– И вы хотите, чтобы все вокруг познакомились с ней?

– Я хочу, чтобы все ее приняли.

– Приняли? – Агриппа вдруг оглушительно захохотал. Он хохотал, запрокидывая голову, топая ногами, и не мог успокоиться.

Его хохот страшно меня разозлил.

– Можете уходить, Гриппи! – крикнула я, расколов еще одно полено и отбросив в сторону щепки. – Рада, что сумела вас рассмешить.

Он не ушел. Он так и сидел, отфыркиваясь, раскачиваясь в кресле-качалке, глядя, как я вымещаю гнев на дровах.

– Ох, Милашка. Ну и цирк. Вот это и правда смешно. «Я хочу, чтобы все ее приняли», – повторил он тонким голосом, изображая меня. – Так давайте, женщина. Постарайтесь, чтобы вас все приняли. А когда у вас это получится, приходите ко мне. А то ведь есть африканцы, которым позарез нужно добиться того же.

Он снова рассмеялся, а потом медленно встал с кресла, будто веселье лишило его последних сил.

– Хотя мне это не требуется. Я уже своего добился. Вот тут, – стукнул он себя в грудь. – Прямо тут.

Джон нашел меня там же, где и Агриппа: я по-прежнему рубила дрова в штанах, по-прежнему тосковала из-за смерти матери и стремления быть всеми принятой.

– Вольно, солдат, – издалека скомандовал генерал.

Я усмехнулась, но рубить перестала и подняла глаза. С годами рыжина постепенно оставляла его волосы, начиная с висков и двигаясь дальше, к затылку, но и теперь Джон Патерсон не слишком отличался от того генерала, который выехал верхом на поле в Уэст-Пойнте, чтобы приветствовать новобранцев. Мое сердце замерло тогда и замерло снова теперь. Как и всегда. Всякий раз.

Генерал быстро приблизился и, приподняв мне подбородок, поцеловал в губы, искренне и страстно.

– Для чего вы рубите дрова, рядовой Шертлифф? Горы и горы дров? – Он оглядел результаты моих трудов. – Дети решат, что вы хотите построить ковчег.

– Я рублю, потому что могу. И хорошо это умею. А детей все равно нет дома. Джон-младший отправился в город, а Бетси у вашей матери.

Дочери Джона успели вырасти и выйти замуж, а Джон-младший и Бетси, четырнадцати и двенадцати лет, жили своей полной событий жизнью и своими интересами. Джон-младший был очень высок и хорош собой. Внешне он пошел скорее в Самсонов, чем в Патерсонов, но по характеру был таким, как его отец, – надежным, преданным, добрым. Ему будет не все равно, если обо мне начнут говорить, но осенью он уедет в Йель.

Бетси унаследовала от Джона рыжие волосы, а от меня – беспощадный взгляд, но ни книги, ни учение ее не интересовали. У нее был талант к ткачеству, и миссис Патерсон отвела целую комнату в своем доме под ткацкий станок, хотя станок имелся и у нас.

– Это ваш, мама, – всегда возражала Бетси. – А станок у бабушки использую только я. И я готовлю для вас кое-что. Но это секрет.

– Вы стерли себе руки. – Джон забрал у меня топор и вогнал его в пень.

– Кожа слишком нежная. – Я развернулась и тяжело зашагала к амбару.

Он пошел за мной.

Я взяла вилы и начала ворошить сено. Необходимости в этом не было – я только утром его перевернула.

– Откуда у вас эти штаны? Они не мои. Слишком уж они вам по фигуре.

– Я их сшила. Вы возмущены?

– Нет. Но вы больше не похожи на юношу, Самсон, даже в брюках.

– Просто вы знаете, кто я на самом деле.

Он прищурился, и моя кровь вскипела. Между нами всегда было так. Даже теперь, спустя почти двадцать лет, после рождения двоих детей. К моему изумлению, ни плотский голод, ни пыл не утихали.

– У вас не мужское тело.

– Значит, придется смастерить накладной живот и носить его под рубашкой, чтобы походить на мужчину, – отвечала я, хотя живот у генерала оставался плоским и твердым, как стены амбара.

– Живот у вас очень скоро растолстеет, если мы станем продолжать в том же духе. Моя мать родила меня, когда ей было столько же, сколько вам.

Он подтрунивал надо мной, но я застыла. Я не могла продолжать в том же духе. Я беременела пять раз, но три раза в самом начале беременность оканчивалась выкидышем. Я думала, что в деле деторождения окажусь такой же способной, как и во всем остальном, но оказалось, что в этом я ничего не решала и не могла ничего контролировать. Я не беременела уже много лет. Но если Джон Патерсон теперь наделит меня ребенком, я никогда не смогу уйти. От этой мысли я застыла на месте. И подняла вилы на мужа:

– Держитесь от меня подальше, Джон Патерсон. Я не в настроении.

– Тогда не следовало надевать эти штаны.

Он захлопнул дверь, задвинул засов, забрал у меня вилы и отбросил их в сторону. Последовавшая за этим возня, руки, старавшиеся поскорее добраться до скрытой под одеждой плоти, жадные губы – все это доказало, что я соврала. Я была в настроении. Я всегда была, но теперь, в отличие от самого первого нашего столкновения, мои груди под рубашкой и жилетом не были перевязаны. Джон смотрел на них так, словно не видел прежде добрую тысячу раз – или даже десять тысяч.

– Вы так красивы. Они так красивы. Нельзя их перевязывать.

– Ни за что. Лучше уж я нагая проеду верхом по городу, – подзадорила я, отдаваясь ему, но по-прежнему стремясь отпускать сардонические замечания.

Он застонал, завозился с моими штанами, потом со своими, и наша пылкая беседа окончилась неистовым слиянием тел, в конце которого мы, запыхавшиеся и обессилевшие, разметались на сене.

– Что за бес в вас вселился, жена моя? – пробормотал он, притянув меня к себе на грудь и перебирая пальцами мою длинную косу.

Я понимала, что он говорит вовсе не о нашей недавней возне. Это было не ново. Не то что штаны.

Я высвободилась и снова оделась.

– Я хочу сшить себе форму.

– Зачем? Никому из нас больше не нужна форма.

– Мне нужна, – возразила я, и в груди вдруг поднялась волна ярости. – Но старые брюки слишком узки мне в бедрах, а грудь выпирает под рубашкой, даже если я стягиваю ее, и выдает во мне женщину. Я не могу даже мундир застегнуть. Я растолстела с вами, генерал Патерсон.

– Растолстели? – Он рассмеялся. – Едва ли. Просто теперь вы состоите не только из костей и повязок.

– Я не могу бегать, не могу долго ходить. И я не так сильна, как была. Я пробовала подтянуться на балке, но смогла лишь с трудом. А ведь я всегда это умела.

– О чем вы?

Я полезла по стремянке к настилу под крышей и, не добравшись до него, прыгнула и повисла, уцепившись за низкую балку, как всегда делала в амбаре у Томасов, вместе с братьями. Джон, в измятой одежде, удовлетворенно смотрел на меня, полулежа на соломе, подперев рукой голову.

Я со стоном потянулась вперед, сумев еще раз ухватиться за балку, но потом была вынуждена уцепиться за стремянку левой ногой, чтобы найти опору.

– Вы словно мартышка.

– Раньше я не задумываясь делала то же десять раз подряд.

– Спускайтесь.

– Я в себе разочарована, – сказала я, цепляясь за стремянку. Я не могла смотреть на него. Слезы подступили к глазам.

– Дебора. Идите сюда, – повторил он.

Я спустилась, ничего не видя из-за слез, и опустилась на сено рядом с ним.

– Расскажите, что не так, солдат.

– Не называйте меня так! – крикнула я.

– Прежде вы были солдатом, – спокойно ответил он. А потом вытащил у меня из волос травинку, провел пальцами по моей длинной косе. – И всегда будете.