Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"

Каким-то образом она оказалась плотно прижата к стене, придавленная Томом сверху.

Он был гораздо выше неё — это было нетрудно заметить, потому что, когда они встретились в первый раз, они были одного роста, — поэтому её лицо оказалось вдавленным в его воротник, а их ноги запутались в лямках её портфеля. Она могла чувствовать, как вздымалась и опускалась грудь Тома. Он тяжело дышал, что было неожиданно, учитывая, что Том всегда старался выглядеть отчуждённым и невозмутимым.

Но в этот раз было похоже, что он всё же был возмутим.

— Я помню, что ты говорил, что твои ограничения на деторождение не будут распространяться на меня, — сказала Гермиона, одной рукой потянувшись, чтобы распутать свой портфель.

Костяшки её пальцев сквозь брюки коснулись его колен, которые оказались не такими торчащими и острыми, как она ожидала от мальчика возраста Тома, прошедшего через такой быстрый рост, что обычно делало их щуплыми и жеребячьими, до тех пор, пока немного не располнеют, — но разве не стоит ожидать, что у Тома Риддла были идеальные округлые коленки в дополнение к его идеальным волнистым волосам, которых никогда не касались бигуди, и идеальной гладкой коже, на которой никогда не появлялось и прыщика?

(Какая-то её часть осознавала абсурдность их положения, и как непристойно бы это выглядело, родись они сто лет назад. Если в то время любоваться женскими голыми лодыжками считалось вершиной распутства, то касаться мужских одетых коленок недалеко оттуда ушло, и её бы приписали к числу непоправимо дерзких развратниц.)

— Это несмешно, — пробормотал Том. Он оттолкнулся от неё со странным выражением лица. Он поднял свои пальцы к её рту и вытащил несколько каштановых кудрявых волосков, приклеившихся к её губам тонкой струной слюны, как шёлковой нитью паутинки.

Гермиона почувствовала, как залились жаром её уши:

— Эм, — сказала она. — Прости?

Том прочистил горло и тяжело посмотрел на неё:

— Думаю, лучше всего, если мы договоримся, что этого никогда не произошло.

— Ладно, — сказала Гермиона. — Так что по поводу того, что ты куда-то уезжаешь летом?

— Я продолжу писать статьи летом, — чего я не могу делать в приюте Вула, — поэтому мне хватит денег на жизнь на территории волшебников, — сказал он. — Это будет вроде летней работы.

— Ты всё ещё несовершеннолетний, — нахмурившись, сказала Гермиона. Тому исполнилось пятнадцать несколько месяцев назад, и, несмотря на внешность и самоуверенную манеру держаться, она не думала, что он сойдёт за взрослого. Не для кого-то, кто присмотрится к нему внимательней. — Многие арендодатели не станут сдавать тебе жильё из-за этого, без взрослой ведьмы или волшебника, сопровождающих тебя. И тебе придётся платить за еду сверх арендной платы, — она потрясла головой. — Если ты ничего не найдёшь, ты всегда можешь остаться у нас. Я знаю, как ты ненавидишь быть должным другим людям, но самое главное, чтобы ты оставался в безопасности.

— Я могу приглядеть за собой, Гермиона, — сказал Том. — Но если тебе будет легче, я могу тебе писать как можно чаще.

— Будет, — сказала Гермиона, покусывая губу. Она старалась перевести свои мысли от губ Тома и липкой дорожки слюны, которую он стёр с её щеки тыльной стороной ладони. — Я беспокоюсь о тебе. О будущем.

— Не стоит, — Том поднял её портфель и вручил ей в руки. — А пока переживай лишь об учёбе и как прийти на урок вовремя.

Гермиона вздохнула, чуть не выронив сумку:

— Мы опаздываем на урок! А если они оставят нас после уроков{?}[одно из традиционных дисциплинарных наказаний в английских школах — detention, когда учеников оставляют после уроков или во время перемен для дополнительных заданий, выполнения домашних работ или объяснительных записок ]?

— Тогда ты проведёшь час или два до комендантского часа в кабинете преподавателя, задавая ей сложные вопросы, на которые она не могла ответить в классе, потому что ей надо было вести урок, — сказал Том. — Всё просто.

— Ой, я никогда об этом не думала, — сказала Гермиона, выходя из алькова и поправляя мантию.

— А когда ты через это пройдёшь, они больше никогда не захотят оставлять тебя после уроков, — сказал Том. — Всё будет хорошо, верь мне.

====== Глава 18. Бесцеремонный ублюдок ======

1942

Вернувшись тем летом в Лондон, Том увидел приют Вула впервые за два года.

Он тут же был сбит с ног волной ностальгии.

Это не было приятным воспоминанием старых добрых дней — приют Вула не сделал ничего, чтобы создать хорошие воспоминания, — но он всё равно хранил некую сентиментальность по отношению к этому месту: каким бы оно ни было непритязательным, он там родился. Оно дало ему причину становиться лучше, мотивацию рваться как можно дальше за пределы ограничений, под которыми остальные жили свои маленькие банальные жизни, потому что каждый шаг, который он делал, он делал прочь от того места, откуда пришёл. Он говорил себе, что нет ничего постыдного в том, чтобы иметь такие скромные корни. В конце концов, он не мог забыть, что миллионы людей посвящали свои жизни (и загробные жизни) человеку, рождённому в хлеву.

На первый взгляд сиротский приют Вула выглядел как и всегда: тоскливым и изношенным, лишь необходимое количество чисток и минимальный уход не позволяли ему прийти в полную негодность. (Угадайте, кто занимался чисткой и ремонтом? Не Том, вот кто.)

Но когда он присмотрелся, то заметил, что произошли такие маленькие изменения, что он даже задумался, было ли так всегда. Крошащийся асфальт, ведущий к зданию, болтающаяся на ветру буква «А» в слове «ВУЛА» — всё было так, как он помнил, но грязные окна были заколочены грубыми досками, покрытыми клеёнкой, да ещё и та пронизывающая мрачность, которую он почувствовал, войдя в ворота…

Раньше он не думал об этом, проходя через ворота дважды в день по дороге в начальную школу, но теперь это действительно ощущалось как Ад на Земле, место, где надежды и мечты были избавлены от страданий назначенными правительством заменителями родителей, которые лепили из остатков детских душ куда более приемлемые ценности долга и конформизма.

Из-за эвакуаций там было меньше детей, чем когда он уехал, и многие лица он не узнавал. Не то чтобы он прикладывал усилия, чтобы запомнить имя каждой сиротки, по случаю или недосмотру оказавшейся приговорённой к пожизненному заключению под любящим присмотром миссис Коул, но он проверял каждого из новеньких на практическую пользу по прибытию. Эти дети были новыми, худыми, и чумазыми, и одетыми в лохмотья, и это заставило его осознать, что из всех людей, которые встречались ему в знакомых коридорах, он был самым старшим.

Миссис Коул находилась в своём кабинете, отсчитывая маленькие листочки бумаги в небольшие стопки.

Как и остальной приют, она выглядела так же, как и всегда: чистая, отглаженная форма, крепкие ботинки и комковатые чулки телесного цвета. Но форма свободно болталась на её фигуре, так же, как и кожа свободно болталась на её лице, края свисали в местах, где она похудела, складки и морщины собирались в уголках. Он не видел её несколько лет: возрастные изменения не удивляли. Некоторая часть Тома тихо радовалась, что он застал её в таком состоянии, когда сам он был истинным воплощением здоровья и жизненных сил юности. Он вырос в плечах и набрал вес с последнего раза, когда стоял в дверях её кабинета в конце второго года Хогвартса. Он воспринимал это как наглядное доказательство того, что он лучше других сирот, что он происходит из высшего сословия по сравнению с обычными маглами.

При других обстоятельствах Том не удивился бы, увидев миссис Коул за игрой в карты, сопровождаемой наполовину полным стаканом крепкого алкоголя, ведь не так уж много развлечений возможны, когда твоя компания ограничивается жителями приюта Вула. Но, применив свои тонкие навыки чтения вверх ногами, которые не раз использовал во время чаепитий с Дамблдором, он увидел, что это были продуктовые карточки.

Мужчинам выдавалось больше пайков, чем женщинам, которые, в свою очередь, получали больше, чем дети — категория, составлявшая большинство местного населения. В свою очередь, детям полагались дополнительные талоны на молоко, а также одежду, потому что они быстро росли. Это не особенно помогало, потому что карточки для новой одежды надо было прикладывать вместе с наличными, а военное время делало цены в магазинах на всё гораздо дороже.