Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне

– Может быть, так даже лучше, – вызывающе посмотрела на него она. – Мы хотели служить отечеству, предлагая ткани для обмундирования армии, но они не хотят наших изделий. Не повезло им. Мы найдем других покупателей, которые заплатят больше!

– Ну, это немудрено.

На самом деле государство было надежным, но не прибыльным клиентом, поскольку предлагало не так уж много за покупку тканей. Мельцер уже написал своим старым клиентам. Мари взяла блокнот и карандаш и записала названия нескольких модных домов, а также ателье по пошиву одежды и магазинов тканей. Это было для нее совсем не трудно, потому что Китти постоянно забрасывала ее модными журналами и рекламными проспектами.

– Особенно это касается мужской одежды, – пояснила она. – Но не только – костюмы и платья для женщин тоже.

Она чуть не проболталась, но свои дальнейшие планы оставила при себе. Мельцер взял у нее из рук листок, пробежался взглядом по перечисленныем компаниям и пожал плечами.

– Давай попробуем. Людерс может узнать их адреса и телефоны.

Мари была довольна.

– Увидимся сегодня вечером, папа. У меня есть еще несколько идей, которые я хотела бы обсудить с тобой.

Он немного помрачнел, закрывая бутылку с коньяком. Та тихо звякнула: его рука беспокойно дрожала. Потом он подошел к своему письменному столу и сел.

– Сегодня вечером, Мари. За ржаным хлебом и мятным чаем.

Она с победоносной улыбкой вышла в приемную и была очень рада, когда Иоганн Мельцер громким голосом позвал к себе Людерс. Оттилия Людерс оставила свою пишущую машинку, поспешно схватила блокнот и карандаш и бросилась в «святую святых».

Мари вышла во двор, на улицее ее встретили хлопья падающего снега. На мгновение она остановилась под козырьком, разглядывая кружащиеся снежинки, уже накрывшие двор и карнизы домов белым покрывалом. «Снег на Рождество, – подумала она. – Как же мы тогда радовались ему. И что теперь…»

Уже две недели она не получала писем от Пауля. Он был в России, там, где снега выпадало столько, что лошади тонули в нем по брюхо, где термометр опускался на двадцать-тридцать градусов ниже нуля. Это была страна, где армия великого Наполеона замерзла и умерла от голода.

До сих пор не было ответа на ее прошение отозвать солдата Пауля Мельцера в Аугсбург.

«Надо оставаться сильной, – подумала она, почувствовав, как слезы отчаяния душат ее. – Никогда нельзя терять надежду. Мы снова увидимся. По-другому и быть не может… Я знаю это… Я знаю…»

18

Тишина была убийственной. Особенно ночью, когда пытаешься заснуть, лежа на мокром матрасе под брезентом. Гумберт, несмотря на свинцом навалившуюся усталость, уставился в темноту и, ощущая холод во всем теле, ждал. Когда на горизонте забрезжил первый тусклый свет, все началось сначала. Почти все атаки начинались на рассвете.

– Хорош гусь, нечего сказать, – пошутил майор. – Ты так дрожишь, что можно подумать, взорвалась мина.

– Это от холода, господин майор.

– Тогда встань и посмотри, не высохли ли мои портянки.

Гумберт поднялся со своего места и включил фонарик, что сразу же вызвало недовольство товарищей.

– Выключи свет, идиот. Ты что, хочешь пулю в лоб?

– Заткнись. В это время обычно тихо.

Рядом с Гумбертом пробежала крыса, он слышал, как она шуршала своими маленькими лапками по деревянному настилу. В испуге он выронил фонарик, тот покатился по дощатому настилу, но, к радости Гумберта, не разбился. Крысы все еще вызывали у него панику, но его отношение к ним стало другим. Он считал теперь, что они были для солдат товарищами по несчастью, сидели вместе с ними под землей и так же пугались, когда разрывались снаряды, иногда во время атаки они даже бежали вместе с солдатами, а минометы так же крушили и разрывали их на мелкие куски, как и людей. Они были их спутниками, их тенями и их могильщиками, потому что потом пожирали их трупы.

Гумберт ощупал портянки, которые прежде повесил на веревку в надежде, что они высохнут. Однако они все еще были такими же мокрыми. Здесь все подолгу оставалось влажным, от нижнего белья до шинели, особенно ботинки и носки, потому что ходили они обычно, несмотря на дощатый настил, утопая в грязной воде.

– Еще не совсем высохли, господин майор.

– Ну что ж, – пробурчал фон Хагеманн. – Тогда иди в блиндаж к офицерам и жди меня там.

В этом бесконечном лабиринте канав, траншей и узких проходов было множество самых разных укрытий. Некоторые из них были довольно удобные, сооруженные из дерева, даже с печью и кроватями. Они возникали на первом этапе боев. Позже, по мере того как прокладывали все больше траншей и строили целую подземную систему для крыс и солдат, землянки становились скорее времянками и выглядели соответствующе: натянутый брезент и несколько деревянных досок, пара пахнущих гнилью одеял, которые никогда не высыхали – вот и все. Мочиться можно было прямо по соседству в яму, которую один из них закопает завтра, чтобы выкопать новую в другом месте. Вонь от пороха, гниющей земли и трупов стояла в воздухе, но они уже даже не замечали этого.

– Ты неплохо держишься, малыш, – сказал фон Хагеманн, забираясь к Гумберту под брезент. – Я думал, ты упадешь в обморок при первой же атаке, но ты прекрасно выполняешь свой долг, Гумберт. Действительно, просто замечательно.

Он закашлялся: они все здесь, внизу, были простужены, что неудивительно при нахождении в постоянной сырости. Окоченевшими пальцами фон Хагеманн вытащил из кармана шинели пачку сигарет, вынул одну и предложил коробку Гумберту.

– Спасибо, господин майор.

Он курил при каждой представлявшейся ему возможности. И шнапс он пил – его давали, когда наступало затишье, – и шоколадом наедался досыта. На передовой фронт, боевая готовность и передышка всегда чередовались, чтобы люди могли отдохнуть после тяжелых сражений.

Самым милым делом была передышка: расквартировывались за линией фронта, там можно было как следует выспаться, получить сухую одежду, хорошую еду, помыться, а офицерам, кроме прочего, были доступны казино и девушки. Состояние боевой готовности было менее приятным. Они сидели в ямах, едва прикрытые от вражеских минометов, латали одежду, курили, выискивали вшей на теле и ждали команды: «Отходи в окопы».

Вши были самой большой бедой, потому что они переносили брюшной тиф.

– Да я и сам не понимаю, господин майор, – признался Гумберт. – Раньше я упал бы уже при одном звуке гранаты.

Фон Хагеманн протянул ему зажженную зажигалку, Гумберт закурил сигарету, с наслаждением сделал первую, глубокую затяжку и почувствовал, как у него закружилась голова. Это было приятное головокружение, сопровождаемое странной ясностью в голове. Безумный фильм, в который превратилась его жизнь, разворачивался перед ним с большой точностью, каждый кадр этого фильма был предельно отчетливым. Только сам он, казалось, не играл в нем никакой роли.

Фон Хагеманн вставил фонарь между брезентом и распоркой, тусклый свет от него, пересекая крошечное пространство, образовал желтоватый круг на брусках, крепивших боковую стенку. Кроме двух пустых ящиков от боеприпасов, служивших сиденьями, здесь были только беспорядочная куча влажных шерстяных одеял, два ящика с продуктовыми запасами, газовая горелка, а также кастрюля и кофейные чашки.

– Твою мать, этот чертов приказ совершенно бессмысленный, – тихо выругался фон Хагеманн. – Удерживать позицию там, где выигрывать уже нечего. Другие сражаются, а я торчу здесь, на проигранной позиции.

Гумберт понимал злость майора, но особого сострадания к нему не чувствовал. Сам он страшно обрадовался, когда узнал, что боевые действия здесь скоро закончатся. Только бы поскорее. В сентябре говорили, что немецкие атаки прекратятся, но, к сожалению, французы не собирались отвечать на эту радостную весть таким же образом. Напротив – они продвигались вперед. Крепость Дуомон снова была в их руках, как и форт Во, который немцы захватили с огромными потерями. Какое безумие. Так много бедных парней истекало кровью в грязи, их тела все еще лежали в воронках от бомб и у колючей проволоки, потому что их было слишком опасно вытаскивать. И чего ради? Французы всего лишь вернули себе то, что когда-то принадлежало им.