Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне
Мари спрятала письмо в своем рукаве и направилась в столовую, где в изразцовой печи, растопленной Августой утром, еще оставалось немного горячих углей. Она открыла дверцу и сунула письмо в топку, осторожно подула, чтобы угли разгорелись, и подождала, пока бумага полностью сгорит. «Вот так, месье Жерар, – удовлетворенно подумала она и закрыла дверцу печи. – Вот и все. Надеюсь, в будущем мы будем избавлены от ваших интриг».
Из зимнего сада доносились радостные детские крики. Роза присматривала там не только за близнецами, но и за маленькими Лизель и Макслом, чтобы Августа могла спокойно заниматься своей работой. Старый Блиферт страдал от сильной простуды и был рад подмоге. От Густава редко приходили весточки, он был где-то в России или Румынии, судя по коротким текстам его писем, похоже, он и сам не очень хорошо знал об этом.
– Эльза! Ханна уже закончила?
Эльза была занята в господской комнате, выбивала подушки, постельные принадлежности и вытирала пыль с изящной дубовой мебели. Она появилась с метелкой в руке и поспешила к служебной лестнице, чтобы заглянуть на кухню. К обеду Ханна принесла на фабрику еду для военнопленных, и сразу же стало известно, что вместе с ней пришла фрау Мельцер-младшая. Официально Мари делала это как бы для того, чтобы присмотреть за Ханной и помочь ей с тяжелой тележкой, но неофициально это была хорошая возможность узнать о том, как продвигается производство. И хотя Иоганн Мельцер расхваливал Мари перед всей семьей и признавал ее мастерство, в своем офисе или в цехах он терпеть ее не мог. Он не раз спрашивал ее, нет ли у нее занятия поинтереснее, чем ходить по его фабрике, и частенько они обменивались фразами типа:
– Может быть, ты думаешь, что должна контролировать моих работников?
– Я просто принесла несколько образцов рисунков для ткани, папа.
– А что тебе надо в печатном цеху?
– Я посмотрела на ролики и обсудила с гравировщиком, как можно легко изменить уже существующие шаблоны рисунков.
– С моим гравировщиком буду говорить только я и никто другой, черт возьми!
Иоганн Мельцер испытывал душевный разлад, внутренние противоречия не давали ему покоя. Он уважал Мари, ее талант к рисованию, ее способность разбираться в машинах. Алисия никогда не делала ничего подобного, она была воспитана так, чтобы заботиться о благополучии дома и семьи – фабрика же всегда оставалась для нее чужой и непонятной. Мари же вмешивалась, хотела поговорить о происходящем в цехах, просила свекра объяснить ей то одно, то другое. Она даже предлагала варианты усовершенствования производства, была полна новых идей. С одной стороны, ему это нравилось, но с другой – не очень. Он упорно не желал прислушиваться к ней. Возможно, потому, что она была женщиной… женщиной, упрямо настаивающей на своем мнении. Однако он, Иоганн Мельцер, директор текстильной фабрики, был главным, и последнее слово должно быть за ним, и он не позволит руководить им, даже если порой невестка была права.
Мари все это прекрасно понимала. Ей нужно было набраться терпения, не обрушивать на него все сразу, не вваливаться в дом вместе с дверью, а медленно и при этом настойчиво убеждать господина директора в том, что здесь есть работа и для нее. Она готова была не только участвовать в принятии решений, но и делить ответственность за них. Вначале она делала это ради Пауля, чтобы его чертежи не пропали, а были реализованы и помогли спасти фабрику. Однако с течением времени она сама все больше загоралась и воодушевлялась, и если сейчас она посещала фабрику, то делала это потому, что у нее были собственные идеи и она хотела их реализовать.
– Ханна уже стоит во дворе с тележкой, госпожа, – сообщила раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Эльза.
– Я надену серое шерстяное пальто, голубую шапку и шарф, который мне связала Тилли.
Эльза осторожно заметила, что было бы разумнее надеть шубу: как-никак декабрь и ветер холодный, но Мари покачала головой. Негоже появляться на фабрике в одежде богатой дамы, ведь у многих работниц не было даже нормального зимнего пальто.
Ханна спокойно ждала рядом с клумбой, прикрытой на зиму еловыми ветками, чтобы уберечь луковицы тюльпанов и нарциссов от мороза. В большой кастрюле, закутанной одеялами и поставленной в деревянный ящик, был обед для военнопленных. Крышка кастрюли была привязана к ручкам бечевкой, чтобы айнтопф из моркови и репы не расплескался, когда телега попадала на кочки. И все же ехать надо было осторожно. Еда была бесценна, ведь тарелка густого супа с кусочком хлеба в придачу была, по-видимому, единственной пищей, которую военнопленные получали в течение дня.
– На машиностроительном заводе еда намного хуже, – принялась рассказывать Ханна, когда они потихоньку тронулись. – Там дают только немного жиденького овсяного супа, а хлеб делают из опилок.
Путь до фабрики был неблизкий, но надо было поторапливаться. Никогда не знаешь, что тебя ждет впереди – в городе и в фабричных кварталах были люди, готовые за пару ложек супа избить или даже убить.
– Откуда ты знаешь про овсяный суп?
Ханна немного смутилась, а затем заявила, что услышала это от военнопленных. Все они были очень рады работать у Мельцера, особенно те, кто работал внизу на паровой машине, потому что там было очень тепло.
Мари усмехнулась такой наивности. Сгребать уголь в нижней части паровой машины – каторжный труд, и никто бы не позавидовал изголодавшимся военнопленным. Однако кому, как не им, это делать? Молодые немцы были на войне, воевали за родину, возвращаясь калеками, а попав в плен, вкалывали до изнеможения на вражеской земле в шахтах и рудниках. Какое безумие!
– Неужели они говорят с тобой по-немецки? Я думала, что они могут только по-русски или по-французски?
Ханна рассказала, что некоторые из них немного выучили язык. Как же иначе, ведь они должны были понимать приказания на немецком.
– Конечно, я об этом как-то не подумала.
На фабрике снова началась жизнь. Когда сторож Грубер открыл им ворота, Мари увидела во дворе нескольких рабочих, которые несли на прядильную фабрику огромные рулоны бумаги. Из цеха доносились привычные гвалт, шипение, жужжание, скрежет, свист – все это сливалось в оглушительный шум, который работницы ощущали всем телом еще несколько часов после окончания смены. Ханна направилась с тележкой в складской отсек, где две женщины помогали ей раздавать пищу. Пока пленные обедали, старый бригадир Ханцингер следил за тем, чтобы давление в паровой машине не упало. Двое молодых парней с бледными лицами – это были солдаты тыла, которым не было еще и восемнадцати, – присоединились к раздаче еды, им тоже дали по тарелке супа. Завистливые взгляды других рабочих сопровождали заключенных и их охранников во время обеда.
– Они обжираются, в то время как наши дети дома голодают!
Мари рассталась с Ханной, чтобы пройтись по цехам. Немного позже она осмотрела прядильню и обнаружила, что работали только четыре машины, а в пятую заправляли новый рулон бумаги. Она внимательно наблюдала за работой и сделала выводы: намного проще доставлять тяжелый рулон до машины на тележке – тогда рабочим оставалось только поднять его и насадить на ось. И зачем использовать такие огромные рулоны бумаги? Их вес создавал столько проблем, ведь машина не могла работать равномерно: сначала сложно было начать движение, а потом, когда рулон разматывался, машина работала слишком быстро, из-за чего полученные нити не годились для изготовления более тонких тканей. Если бы рулоны были наполовину меньше, то машины работали бы ровно и не было бы брака. С другой стороны, тогда пришлось бы чаще прерывать работу для замены рулонов. Надо как-то разорвать этот круг…
Войдя в прядильный цех, она увидела Ханну, стоящую у двери упаковочного цеха, – на плечи девочки был накинут шерстяной платок, а в ее темных волосах поблескивали снежинки. Она разговаривала с молодым парнем, военнопленным, который держал в руке тарелку с дымящимся супом. Это был симпатичный парень с вьющимися черными волосами и сверкающими черными глазами. Невольно она подумала о Жераре Дюшане – у того были такие же глаза, и он был чертовски соблазнителен. Этот был русским. Он был так увлечен болтовней с Ханной, что даже забыл о еде.
