История Деборы Самсон - Хармон Эми

Мы вернулись назад еще до рассвета и узнали момент, когда британцы заметили результат наших трудов: начался беспрерывный обстрел, но мы находились уже далеко. Снаряды с обеих сторон сталкивались в воздухе и обрушивались на землю, взметая ее к небесам. Не знаю, как сильно обстрел навредил городу, но я видела, как лошадь разорвало на части и ее голова и круп взметнулись вверх, а в следующий миг ее кровь окропила окопы повсюду на расстоянии пятидесяти футов и ошметки плоти усыпали землю, словно неожиданный град. Один из капитанов Седьмого Массачусетского полка тоже взлетел к небесам, но, к счастью, погиб еще до того, как упал на землю.

Когда спустилась ночь, мы выстроились в колонны. Атакой руководил полковник Александр Гамильтон. Мы должны были штурмовать волнами, и нам приказали пользоваться только штыками, чтобы не создавать лишнего шума. Я пребывала в том состоянии, когда сражаться мне казалось не легче, чем лететь, и потому, услышав приказ, я ринулась вперед, ожидая, что меня в любой миг свалят на землю.

Но вышло иначе, и после второй волны атаки британцы отступили, оставив позиции. Наши колонны объединились, захватили редуты, и тогда наши пушки и мортиры открыли огонь. Мою треуголку пробило пулей, лацкан мундира, оторванный чьим-то штыком, висел на нитке, но я осталась жива, и мой штык не был испачкан кровью, а редут захватили с незначительными потерями.

В ушах у меня звенело еще много дней, а желудок отказывался от пищи из-за того, что я была страшно изнурена, но все же мне каким-то образом снова удалось выжить.

19 октября 1781 г.

Дорогая Элизабет!

Я видел, как две армии, состоящие из тысяч солдат, столкнулись на поле битвы. Мы говорим «славная», описывая победу, и «ужасное», описывая поражение, но этих слов слишком мало, чтобы передать все, что я наблюдал. Мир, сотрясаемый непрекращающимся шквалом, без конца содрогался, но я так и не сумел к этому привыкнуть. Я все это видел, слышал и чувствовал, и все же не смогу вполне описать пережитое.

После захвата двух редутов и двух дней разрушительных обстрелов лорд Корнуоллис поднял белый флаг и попросил прекратить огонь. Спустя несколько часов он сдался, но на церемонию капитуляции вместо него прибыл его заместитель, генерал О’Хара, сославшийся на то, что Корнуоллис болен. Я счел это трусостью. Семь тысяч британских солдат, таких же оборванных, как и мы, вышли нам навстречу под бой барабанов и, склонив головы, сложили оружие в высокую гору, а затем их медленно, торжественно увели. Им некого было отправить вместо себя. Как и на место тех, кто погиб в бою и с нашей, и с вражеской стороны.

Генерал Вашингтон верхом на белом коне держался прямо и смотрелся величественно, но к британцам приблизился его помощник, генерал Бенджамин Линкольн. Он принял от них документ о капитуляции. По одну сторону от него стояли французские офицеры, по другую – американские. Генерал Патерсон, с золотыми эполетами и перевязью, выглядел мужественно – вы бы гордились им.

Многие из моих однополчан плакали, пока мы наблюдали за этой процессией, но во мне не осталось сил, чтобы проливать слезы. Я слишком изнурен, слишком ошарашен, я словно застрял во сне и не могу проснуться. Война ужасна, и, если я доживу до ее конца, буду говорить о том, как необъяснимо и велико истребление, которое она несет. Но более всего меня поразил не ужас, которым оказалась война. Более всего меня поразило, что я еще жив.

Посмотреть на то, как британская армия оставляет Йорктаун, собрались толпы жителей Виргинии – и рабов, и свободных. В Виргинии живут пятьсот тысяч африканских рабов – это в три раза больше, чем белое население колонии. Я не перестаю думать, что мы боремся за свободу в то время, когда в нашей стране сохраняется подобная система. И об этом задумываюсь не только я. Когда мы собрались на молитву, перед тем как атаковать британские укрепления, полковник Костюшко сказал священнику:

– Мы сражаемся за права людей, не жалея живота своего, но в то же время не замечаем противоречий в собственных принципах. Это нас ослабляет, подрывает устои общества.

Бедняга священник так смутился от этих слов, что подошел слишком близко к укреплениям, и его шляпу сбила шальная пуля.

– Считайте это предупреждением, преподобный Эванс, – со смехом заметил ему полковник Костюшко. – Предупреждением о том, что рабовладение – грех и нам надо искоренить его, как только закончится война. Молитесь, чтобы перемены начались как можно скорее.

Перемены уже начались. Они коснулись моего сердца, и в нем без конца повторяются слова из Притчей, 18:16: «Дар человека дает ему простор и до великих доводит его».

Я не знаю, что уготовило будущее, и не знаю, где мне брать силы, чтобы жить дальше. Но если мы, как многие теперь думают, выиграли войну, я буду считать, что Господь благословил меня, наделив дарами, которые, как полагал дьякон Томас, были впустую растрачены на женщину и которые привели меня к великим мира сего. – РШ

Липкая жара, пригибавшая к земле и сжимавшая нам плечи по пути из Филадельфии, отступила прежде, чем мы выдвинулись в обратный путь, и оставление Йорктауна было ознаменовано резким падением температуры, возвещавшим о скорой зиме. На смену зною и влаге пришли холод и сырость, а напряженный сентябрьский бросок к месту битвы обратился в безотрадный и медленный полуторамесячный переход назад к нагорью.

Я не считала, сколько миль успела пройти, но мои башмаки, которые были новехонькими, когда я вступила в армию, теперь выглядели так, словно им исполнилось не меньше ста лет. Сама я чувствовала себя не лучше. Когда мы останавливались на ночевку, я изучала несчастных солдат, которые шли вместе со мной, полуодетые, голодные, с ногами, сбитыми в кровь от того, что идти приходилось в неудобной обуви, а то и вообще босиком. Пытаясь согреться, они поворачивались то одним, то другим боком к жалким кострам, словно кролики на вертеле, и я изумлялась все больше.

Я никогда не видела преимуществ в том, что я женщина. Ни единого. Я страдала из-за ограничений, которые накладывает мой пол, из-за границ, установленных обществом, из-за узды, которую надевает на нас традиция. Но я никогда не думала, что и мужчины испытывают ограничения, что и они обречены на определенное обществом существование. Женщины не умирают на поле боя.

Мне всегда запрещалось заглядывать в мир, который я хотела исследовать, – но потому ли, что меня презирали, или потому, что ценили? Я решила, что по обеим причинам. И даже в таком случае я не собиралась роптать на судьбу.

Говорили, что мы перезимуем в Уэст-Пойнте, и теперь, пока мы одолевали милю за милей, перед нами маячила мечта об отдыхе и тепле. Но для меня движение было другом – как и всегда, – и я с ужасом думала об ожидавших нас долгих месяцах в бараках.

Война не закончилась.

Если даже переговоры о мире и начались, Конгресс пока не был назначен, а значит, армию не распускали. Многие говорили, что придется ждать до весны. Или даже до осени. Конечно, британцы знали, что война проиграна. Конечно, это не могло продолжаться вечно. Генерал Вашингтон отошел в Нью-Уинсор, мы же к середине ноября добрались до Уэст-Пойнта, и я стала молить Господа об еще одном благословении. Я зашла слишком далеко, чтобы сдаться из-за тягостей зимних квартир.

Глава 14

Определенные неотчуждаемые права

Наступили холода. Мы страдали от голода и лишений. Я штопала чулки и латала мундиры гораздо чаще, чем стреляла в британцев. Поставки провизии, которые генерал Патерсон постоянно требовал от Конгресса, до нас не доходили, и потому мы отправлялись на поиски пищи. Каждая вылазка была согласована и одобрена, и все же мы чувствовали себя грабителями.

Отряды, которые добывали продовольствие для армии, состояли не из самых благородных солдат – но, впрочем, и подлецами их тоже не назовешь. То были люди – среди них я числю и себя, – которым никогда в жизни ничего не давали, и потому для них не составляло сложности забирать. Единственной нашей добродетелью было то, что мы старались брать у тех, у кого провизии имелось в достатке, и действовали предельно осторожно, чтобы никто не лишился жизни из-за зерна, яиц или виски. Я вызывалась участвовать в таких набегах лишь потому, что они давали возможность выбраться за пределы лагеря.