История Деборы Самсон - Хармон Эми
– Они отошли в Нью-Йорк, ожидая нашего нападения, – сказал капитан Уэбб.
Наутро мы снова двинулись в путь, отделившись от основных сил армии: мы отправились на поиски продовольствия и заночевали в лесу недалеко от линии обороны британцев, которых надеялись вызвать на бой, но все обошлось. На следующий день мы продолжили путь и беспрепятственно прошли через селения, которые прежде удерживали враги.
Мы миновали Принстон, обогнув исполинское каменное здание университета, которое прежде занимали студенты, а не солдаты. Бесчисленные окна с усталым безразличием взирали на наши ряды, и флюгер высоко на куполе был абсолютно недвижен. Территорию отмечали следы боев, а почерневшие здания несли отпечаток лет, на протяжении которых их занимали противоборствовавшие армии. Я считала окна и мечтала заглянуть внутрь этих построек, но мы прошли мимо, не останавливаясь, и двинулись к Трентону.
Когда мы достигли Филадельфии, стало ясно, что все мы – часть единого плана. Мы прошли по городским улицам во главе растянувшейся на две мили процессии из офицеров в парадной форме, солдат, орудий на лафетах, возов с боеприпасами и телег, набитых палатками и провизией. Армия подняла такое густое облако пыли, что я не сумела разглядеть горожан, которые вышли нас поприветствовать, но слышала их голоса, а французские флаги, свешивающиеся с верхних этажей зданий на всем пути нашего шествия, ясно говорили, кого здесь уважают.
В Чесапикский залив прибыло тридцать шесть французских кораблей. Французский адмирал граф де Грасс осадил занятый британцами Йорктаун. В ожидании его прибытия Вашингтон медленно перемещал свои войска к югу, в то же время вводя британцев в заблуждение, будто настоящей его целью является Нью-Йорк.
Эта тактика оказалась успешной.
Усилив армию отрядами де Грасса, Вашингтон решил окружить британцев и отдал приказ всем своим войскам как можно скорее добраться до Виргинии.
Мы переправлялись через реки – порой на лодках, порой по мостам – и шли через цветущие деревни и покинутые городки. Один такой городок мы обошли стороной, услышав, что его население выкосила оспа.
Оспой никто из нас не заразился, но почти все слегли из-за морской болезни на борту корабля, на котором мы спускались вниз по течению Элк-Ривер, – так сильно болтало и качало это суденышко, до отказа набитое солдатами.
Я всегда отличалась крепким здоровьем. Финеас любил повторять, что таков мой характер. «К тебе ни одна болячка не смеет прилипнуть», – говорил он. И все же я, никогда прежде ничем не болевшая, сдалась, как и многие мои товарищи, не вытерпев корабельной качки.
Мы попали в шторм: он тащил нас вперед и не отпускал до тех самых пор, пока мы не причалили в порту близ Джеймстауна, в Виргинии, – там мы сошли на берег и поставили лагерь. Мы преодолели больше четырех сотен миль, в основном пешком, и двигались с изнуряющей скоростью, но я бы предпочла снова пройти этот путь, чем опять оказаться на борту того корабля. Я не могла стоять, все вокруг кружилось, а ноги ужасно дрожали, и желудок весь день не желал удерживать никакую пищу. И все же худшее было впереди.
Нас выстроили в шеренги, каждый офицер произнес перед своими солдатами пылкую речь, а затем мы выдвинулись к Йорктауну. В паре миль от него мы соединились с тремя тысячами французов, прибывшими на кораблях де Грасса, и начали рыть окопы и строить укрепления. Все это – под беспрерывным огнем британцев.
С тех пор я видела многие ужасы и терпела мучения, но даже теперь уверена, что ад не может быть хуже, чем недели, прожитые под постоянным обстрелом.
Это был не налет, не молниеносная атака отряда драгун и не страшная ночь близ Тарритауна. Это была кульминация шести лет войны.
Сложно вообразить, что подобный ужас может показаться красивым. И все же он был красив. Свет и звук разбивались о небосвод, словно падающие звезды или летящие драконы, что изрыгают пламя и машут огненными хвостами. Возможно, дело было в том, что одновременно сотрясались и небо, и земля, и я чувствовала себя ближе к смерти и живее, чем когда-либо. Я проживала то, о чем говорилось в Откровениях, и не могла отвести глаз.
Гигантские, оглушительно ревевшие языки пламени обрушивались с небес и обращались столбами дыма и пыли, которые вытесняли воздух из легких и сотрясали наши тела, так что в конце концов я онемела, оглохла, перестала слышать и чувствовать гром и грохот и лишь бездумно делала свое дело. Мы спали, не выпуская из рук связок фашин и лопат, привалившись спиной к только что построенным земляным стенам. Еду – чаще всего лишь галеты и солонину – доставляли на тачках дважды в день, и вместе с ней привозили кувшины с водой, которую мы наливали во фляги.
Я отлучалась во временную уборную раз в день, по ночам, в самое темное время, но никто из солдат не мылся, не спал и не обращал на меня никакого внимания. Никто, за исключением генерала, который то и дело проезжал вдоль линии укреплений, ободряя людей. Я видела его издалека: он сидел на коне, которого, как я теперь знала, звали Ленокс. Он говорил с Костюшко, следившим за строительством укреплений. Ранним утром 10 октября, когда мы закончили возводить первый вал и открыли огонь, он впервые подъехал ближе и окликнул меня. Все мы были неотличимы друг от друга, наши лица и одежда скрывались под густым слоем пота и пыли, и я не представляла, как он сумел меня узнать.
Я хотела его поприветствовать, но не смогла разжать пальцев, сжимавших лопату. Когда мне все же удалось выпустить ее, моя ладонь мгновенно промокла от крови и пота. Генерал Патерсон слез с лошади и, присев на корточки у окопа, кивком подозвал меня:
– Ты здесь каждый день с тех пор, как мы прибыли. Полагаю, рука у тебя зажила?
– Да, сэр. Давно зажила. Благодаря вам. Я предпочитаю быть постоянно занят, генерал, сэр.
– Покажи мне ладони, юноша.
– Со мной все в порядке, сэр.
Он хмуро взглянул на меня, и я ответила ему таким же хмурым взглядом, но ладоней не показала. Иначе мне пришлось бы отправиться в палатку, где размещался госпиталь, но, если бы я хоть на минуту прекратила работу, вряд ли смогла бы вернуться к ней. Действовать было единственным противоядием, спасавшим меня от страха.
– Взгляд у тебя и правда устрашающий, Шертлифф.
Я усмехнулась, услышав его слова. Он это запомнил.
Он посмотрел на меня, словно хотел что-то прибавить:
– Храни тебя Бог, рядовой.
– Храни вас Бог, генерал.
Он поднялся, сел на коня и поскакал дальше, а я чуть задержалась, глядя ему вслед. После этого я не видела его, пока меня не вызвали на другое задание.
Было решено, что нам нужно захватить два вражеских редута, отстоявших от основной линии наших укреплений примерно на триста ярдов. Штурмовать их предстояло двум колоннам легкой пехоты: французской с правой стороны, американской – с левой. Мой отряд определили в эту колонну.
Ладони у меня были так изранены, что я не могла распрямить пальцы или сжать кулак, так что я отрезала подол от рубахи и обернула руки тканью. Последние часы перед боем я провела, стараясь примириться с Создателем: я не верила, что смогу пережить эту атаку. Однажды мне повезло. Но я не думала, что повезет еще раз.
Генерал Патерсон обратился к солдатам вместе с генералом Лафайетом, который спланировал операцию.
– Я не мастер красиво говорить, – сказал Патерсон, хотя я бы с ним не согласилась. – Но мы стоим на пороге славной победы. Давайте же доведем начатое до конца. И отправимся по домам.
Мужчины, окружавшие меня, тряхнули ружьями и закричали в знак согласия, а я подумала, сколько раз генерал Патерсон уже оказывался в таком положении, сколько раз он выстраивал войска и смотрел в глаза юношам, которым не суждено было прожить и дня, да что там, и часа… А еще я подумала, что многие из тех, кто теперь стоял рядом со мной, не раз обманывали смерть, прекрасно понимая, что она ведет счет. И так же, как в Тарритауне, я была тронута до слез.
Ночь выдалась такая темная, что каждый шел, держась за плечо идущего впереди товарища. Мы двигались так почти милю, а когда добрались до назначенного места, стали делать подкоп, в полной тишине, стараясь работать совершенно беззвучно.
