На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
— Я думала, она погибла в марте сорок второго, — ошарашенно и одновременно радостно произнесла Лена. — Немцы так часто устраивали погромы в гетто, а она… Лея! Подумать только, она жива!.. Какое счастье! А Яков? Она… она знает? Якова же…
В голове тут же возникло воспоминание о казнях в Минске, о повешенных подпольщиках на столбах улиц, о следах ужасных пыток, которые тем приходилось переживать в тюрьме перед смертью. Думать о том, что пришлось пережить Якову перед казнью, было больно и страшно. Но еще больнее было оттого, что пара Йоффе никогда больше не будет вместе. Война забрала у Леи не только ребенка, но и мужа.
— Она знает о казни Якова, — подтвердил Костя страшные подозрения Лены. Должно быть, Лея ненавидит ее теперь, что было совсем неудивительно, но невероятно больно и обидно из-за несправедливости лжи, которой замарали ее имя на родине.
Как рассказал Костя, бывшая соседка Дементьевых потеряла в этой войне не только мужа и ребенка. Из-за того, что укрытие, в котором Лея пряталась в гетто от нацистов, было слишком маленьким для ее роста, а лежать приходилось слишком долго без движения, помимо сильной дистрофии Лее досталась еще и атрофия мышц, из-за которой та едва ли сможет ходить в будущем самостоятельно. Лея спаслась, но на всю жизнь оставалась инвалидом, прикованная к костылям.
— Она не верит, что ты предала Якова и остальных, — добавил Соболев. — Так и сказала мне, когда я нашел ее в больнице под Минском. Что если ты не сдалась сразу же, то едва ли сдалась бы тогда. И велела мне не верить во все эти слухи. И я пытался. Надеялся, что все это какое-то недоразумение. Пока не увидел тебя в Дрездене несколько дней назад и не нашел здесь, в этом доме и под немецким именем. Помнишь? Ты ехала в госпитальной полуторке. Ты даже не представляешь, сколько здесь, в Дрездене, этого транспорта! Я обошел десяток складов, пока мне не подсказали, что стоит спросить и у госпиталей. В третьем, здесь, во Фрайтале, повезло. Если можно, конечно, так сказать.
— Значит, ты знал обо всем до того, как приехал сюда? Что Хелена Хертц — это я? Еще до того, как зайти в контору?
— Я наблюдал за тобой несколько дней, — признался Костя. — И все никак не мог понять, ты ли это или просто похожая девушка. Пару раз я уже обманывался так.
В его голосе прозвучало что-то такое, что Лене захотелось коснуться его руки, как когда-то утешал ее Костя. Но Соболев заметил ее жест и тут же ушел от этого касания, словно не желал его.
— Этот перевод словно в руку был. Если бы я не знал, что ты работаешь в администрации Фрайталя, я бы отказался. Оставлять моих ребят в батальоне ради штабной работы, пусть и по профилю прежнему… Я же геолог, помнишь? Геологоразведочный институт…
Она помнила. Каждую деталь о нем из довоенного времени. Каждую встречу в Москве, когда он встречал ее после занятий в училище. Пусть и редко, раз или два в неделю, но все же…
Яблоки, которые он приносил ей, зная, что она держит режим питания. Замша его куртки. Открытая широкая улыбка, которой она всегда любовалась. Трепет в животе в его присутствии.
— Меня как молнией ударило, когда я увидел тебя тогда. Если бы ты не крутила волосы, наверное, и не узнал бы. Дурацкая твоя привычка, помнишь? — при этих словах Костя вдруг взял один из ее коротких локонов, скользнул им между пальцев, улыбнувшись грустно. — Раньше ты крутила кончик косы, когда волновалась. И часто при мне. Так Коля догадался о том, что ты была влюблена в меня…
Прошло столько времени с той поры. Сейчас даже те дни казались нереальными, словно кадрами из кинокартины. И сама уже была совсем не та девочка. Но Лена все равно покраснела, когда он произнес это, отвела взгляд в сторону.
— Что они сделали, чтобы заставить тебя пойти на это? — вдруг больно сжал ее руки Костя. Так что едва не вскрикнула, когда костяшки ее пальцев вжались в нежную кожу, угрожая переломиться, словно тонкие веточки. — Что заставило тебя? Скажи же мне!
— Я не делала этого! — сорвалась вдруг Лена в крик, который словно собирался с силами на протяжении последнего времени и вот наконец-то нашел выход. — Я не предавала никого! Не делала этого, слышишь? Да, иногда хотелось сдаться. Ты даже себе не представляешь, что во что превратился Минск под немцами! Хотелось уступить, покориться или просто умереть! Потому что сил больше не было. Совсем, понимаешь?
И снова дыхание стало изменять ей в сдавленных болью легких. Оттого и заговорила рубленными фразами, с трудом побеждая скованность мышц.
— Потому что я была одна против всех! Но была мама! И была Лея в гетто! Их нужно было кормить! И никто бы не помог, кроме меня! А я была одна! А потом Яков! И долг перед родиной!.. И нужно было хоть что-то делать!.. И я не могла! Не имела права, понимаешь?! Даже умереть я не имела права тогда. Но я не предавала тогда, в Минске, слышишь? Что бы и кто бы ни говорил!
Лицо Соболева за время этого отчаянного крика побледнело под легким загаром. И темные глаза на фоне этой бледности стали почти черными омутами, в которых нельзя было разглядеть даже отголосок каких-либо эмоций. Но руки ее он выпустил из своей железной хватки, чуть ослабла линия подбородка, опустились напряженные плечи.
— Расскажи мне, — резко приказал он охрипшим голосом. И она подчинилась этому приказу и рассказала. О том, как пытались выбраться из Минска и попали под налет нацистов. Как погибла Люша, которую она положила рядом с дедом, подхоронив девочку в могиле отца на «Кальварии». Как потеряла маму, когда та лишилась рассудка из-за потери внучки. Как жила в оккупации первые годы — в бесконечном страхе, холоде и голоде. Как пыталась спасти Лею в гетто, куда носила ей еду, рискуя жизнью. Как встретила Якова и начала работать на одну из подпольных организаций, которых в Минске было немало, судя по проводимым акциям и страшным почти ежедневным казням. Город был взят, но город не склонил голову и все еще боролся с врагом.
— Ты знаешь еще кого-нибудь из подпольщиков, кроме Якова и этого мальчика? — спросил Костя, когда услышал про то, что она делала в Минске. — Кто может подтвердить, что тебе было именно приказано уйти с фабрики для работы в фашистской конторе? Кто может быть свидетелем?
Увы, Лене пришлось разочаровать его, как она расстраивалась неизменно сама, понимая, что свидетелей ее работы в подполье вообще не осталось. Никого, кто бы подтвердил ее слова. Ради конспирации в организации соблюдалось строгое правило — работали в городе только «звездами» по пять человек. И даже в «звезде» в большинстве знали друг друга в основном под кличками, а не под реальными именами. При этом только один из них имел связь с другой «звездой» и далее по цепочке. О «дяде Коле», возглавлявшем организацию, Лена только слышала и никогда не видела воочию. И уж тем более, не знала настоящего имени главы организации.
— Из нашей «звезды» почти все погибли. «Казимир» попал в засаду у одной из наших явочных квартир в апреле 1942-го. Тогда немцы взяли нашего «печатника», который делал поддельные документы и антинацистские листовки. Якова и Василька казнили после неудачного покушения. Остался только «Рябой». Но я не знаю его настоящее имя. Знаю только, что он местный, из Колодищ. Но не уверена… если тогда взяли всех нападавших на Ротбауэра…
Лена увидела во взгляде Кости тень подозрения, мелькнувшую при этих словах, и почувствовала очередной укол в сердце при этом недоверии. Но разве она могла его винить за это, учитывая, что ни одного свидетельства в ее защиту не было сейчас? Только ее слова.
Но она подавила в себе эмоции и постаралась найти силы, чтобы продолжить дальше рассказ. О том, как пыталась предупредить Якова, заметив усиление сопровождения Ротбауэра, и как попала в число угнанных на работы в Германии. Рассказала о том страшном пути в товарных вагонах, о «рабочем аукционе», где немцы покупали себе русских рабов, и о том, как оказалась в Розенбурге служанкой. Как познакомилась с Войтеком, работавшим на англичан, как собирала сведения для него, о явке на Вальдштрассе. Но о своих чувствах к Рихарду интуитивно умолчала, подмечая острую реакцию Соболева при каждом упоминании немецких обитателей замка и особенно офицера люфтваффе.
