На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
— Товарищ капитан Соболев, — произнес торжественно Хоссман, уже не так восторженно, как минуту назад представлял коллег этого офицера. Видимо, этот взгляд пронял и его до самого нутра, как остальных.
Котя…
Пальцы побелели от напряжения, с которым Лене пришлось еще сильнее ухватиться за столешницу. Она не могла отвести взгляда от него, такого знакомого и незнакомого одновременно. А он лишь скользнул по ней мимолетным взором и отошел к окну, чтобы оттуда, закурив папиросу, наблюдать без каких-либо эмоций на лице представление немецких сотрудников администрации. И она все никак не могла заставить себя не смотреть на него, скользящего взглядом по лицам с каждым новым именем. Впитывая каждую деталь облика, который когда-то хорошо знала и который успела, видимо, забыть за эти годы.
Или это он так изменился за это время? Погасли темные глаза, прежде блестящие от неуемной энергии и энтузиазма. Лицо обострилось, словно кто-то решил сделать черты лица жестче и более волевыми. Перед ней уже был совсем не тот юноша, что когда-то приносил ей яблоки, игриво дразня Примой. Сейчас это был суровый мужчина, немало повидавший и переживший за годы, что они не виделись.
Котя… Милый-милый Котя…
Вот-вот назовут мое новое имя, и ты посмотришь на меня уже внимательнее, не так, как только вошел. Что ты подумаешь, когда узнаешь в этой немецкой машинистке свою Приму?
Котя…
Костя отвернулся к окну, выпуская папиросный дым во двор, и не видел машинисток, которых представляли последними. Словно ему были совершенно безразличны и они сами, и их имена. Он явно не собирался запоминать их, что и показывал всем своим видом сейчас, и Лена не знала, то ли ей радоваться тому, что он стоит к ней спиной, слушая ее имя, то ли огорчаться. Он также не посмотрел на нее уходя, когда, завершив представление сотрудников, герр Хоссман позвал офицеров в свой кабинет «обговорить начало совместной работы». У него уже был накрыт стол скудными закусками к паре бутылок водки, которыми он встречал советских офицеров, полагая расположить их тем самым к себе.
Лене вдруг захотелось побежать за офицерами, догнать Костю и развернуть его к себе лицом, вцепившись в его плечи.
Посмотри! Это же я! Я! Прима! Котя, это же я!..
Но она только медленно опустилась на стул, чувствуя, как вмиг стали слабыми ноги, перестав держать ее вес. Отпустила наконец-то столешницу, расслабляя пальцы, ставшие уже почти деревянными от напряжения.
Что ей делать сейчас? Что делать?
— Работать, Хертц! — словно прочитав ее мысли, произнес над ухом голос капитана Безгойрода, а на худенькое плечо легла его тяжелая ладонь. — Или ты спать сюда пришла?
И Лене пришлось заставить себя вернуться к работе, запорхать кончиками пальцев над клавишами машинки, как ее соседка по столу. Стрекот машинки успокаивал, выравнивал бешеный ритм сердца до привычных частот и спустя какое-то время вернул не только способность мерно дышать и ясно мыслить, но и решимость выйти из-за стола и пройти на второй этаж в кабинет Хоссмана. Правда, Лена еще не знала, что скажет или сделает, когда окажется перед Котей, да и по правде, почему-то стало казаться сейчас, что ей это только привиделось, и это был вовсе не Котя…
Она была до глубины души разочарована, когда узнала от секретарши Хоссмана, что офицеры уже давно уехали из Фрайталя в Дрезден, где разместились на постой в одном из уцелевших квартирных домов, и что будут только через день в конторе, ведь завтра было воскресенье, выходной.
Две ночи и один день отделяли ее от момента, когда она снова сможет увидеть Котю! Это было невыносимо!
Если бы Лена знала, где именно была расположена квартира Соболева, она бы, наверное, поехала тут же в Дрезден. Но она не знала, как не знала этого и секретарша Хоссмана. Поэтому Лене ничего не оставалось, как ждать эти бесконечные две ночи и один день, что предстояли впереди.
Почему она ничего не сказала Паулю, как обычно пришедшему ее проводить после работы, Лена не знала. Все ее мысли и чувства сплелись в один странный клубок внутри нее, заполонив все остальное, кроме тех минут, когда она видела Котю. Она даже толком не слушала Пауля, рассказывавшего о своем рабочем дне в госпитале, куда он наконец-то устроился по протекции товарищей по партии, и была рассеянна за ужином, вкус которого даже не ощущала. Потому даже не сразу услышала стук во входную дверь, от которого тревожно переглянулись мать и сын Гизбрехты. Такой стук, особенно во время комендантского часа, не сулил ничего хорошего, и они оба заметно побледнели.
— Я открою, — несмело произнес Пауль, одергивая нервно полы вязаного жилета.
«Безгойрода все узнал и пришел меня арестовать». Это было первой мыслью Лены, когда она услышала ломанную немецкую речь, обращенную к Паулю, и свое имя. А потом узнала обладателя этого голоса, и страх рассеялся, оставив легкое волнение и трепет перед встречей, которую не нужно будет уже ждать две ночи и день.
Он прошел в дом, внеся с собой непривычный запах папирос, шерсти военной формы и воска сапог. Занял место Пауля за столом, напротив Лены, отодвинув от себя резко тарелку с незаконченным ужином. И смотрел при этом только на Лену. Через стол. Глаза в глаза.
— Ну, здравствуй, Прима, — произнес он хрипло и зло, и ее сердце оборвалось при виде того, что она прочитала в его глазах. — Или, может, Балерина?..
Глава 60
Сначала Лена не поняла, почему Костя назвал ее так странно, изменив привычное памяти прозвище. Не сразу вспомнила, как злорадно хвалился когда-то в Розенбурге Ротбауэр тем, как отравил ее прошлое своей ложью. Во рту тут же стало невыносимо горько, а в груди все сжалось от боли.
«Вы слышали, это Балерина сдала группу… Она ведь жила с немцем. И не просто жила, а сожительствовала. Шлялась с немцами по ресторанам и театрам, это все знают, видели-видели. Наши думали, что она собирает информацию, а она старалась только ради новых хозяев. Говорят, она сейчас в Берлине. Живет и в ус не дует… Немецкая подстилка!»
При воспоминании о том визите Ротбауэра и о том, что за ним последовало, в животе противно заныло от ощущения пустоты, которая теперь стала вечным ее спутником. Дернулся уголок рта от захлестнувших чувств, и глаза Кости еще больше потемнели, когда он заметил это.
— Скажи своим немцам, чтобы ушли вон. Неважно куда, лишь бы их не было в доме сейчас. Не хочу лишних ушей, — сказал он резко и добавил уже на ломанном немецком, обращаясь с приказом к Гизбрехтам. — Уходить! Вон! Сейчас!
— Я не уйду! — также резко бросила Кристль в ответ, выпрямляя спину гордо и смело, хотя по бледности ее лица можно было без особого труда понять, как ей страшно. — Мне не нравится этот русский. Я знаю, зачем они так нагло приходят в порядочные дома, где живут немки. Я не уйду! Если у него поднимется рука на старую женщину ради его похоти, пусть будет так. Можешь так и перевести ему, Лена!
— Мама, ты сошла с ума! — бросил ей со своего места от двери Пауль. Костя же, разгадав ее сопротивление, полез в кобуру, достал пистолет и положил его на стол немой угрозой. Пауль едва ли не затрясся, когда увидел оружие. — Мама, прошу тебя! Мы должны делать то, что он говорит! Мы должны уйти!
— Уходи сам, если ты так желаешь! Я не брошу Лену одну! — откликнулась на это его мать, и Лена поняла, что должна вмешаться.
— Куда они пойдут? Сейчас комендантский час, их арестуют за его нарушение, — обратилась Лена к Соболеву, заступаясь за Гизбрехтов, и ему явно не понравилось это, судя по выражению лица.
— Мне плевать, если говорить откровенно. Но если тебя это так заботит, патруля нет на улице сейчас рядом. Немцы могут пройти к соседям незамеченными.
Убедить встревоженную Кристль уйти из дома составило Лене немало труда, но все-таки удалось. Та сдалась только, когда девушка поклялась ей, что хорошо знает этого русского офицера по довоенной жизни, и что он ни за что не причинит ей вреда. Впрочем, в последнем Лена не была так уверена, ощущая на себе тяжелый взгляд Кости, который она безуспешно пыталась разгадать все это время. Совсем не так она представляла их встречу в Розенбурге когда-то бессонными ночами в первые месяцы плена.
