Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"

— Нет, — сказала Гермиона, перевернувшись к нему лицом. — «Своём сердце»? Почему это делает меня нарушительницей? Одному из нас надо быть женатым, чтобы это было нарушением супружеской верности!

— Было бы некрасиво назвать тебя прелюбодейкой, — ответил Том. — Учитывая полное отсутствие какого бы то ни было прелюбодеяния — уж не говоря о логистических сложностях прелюбодеяния в одиночку. Ты же понимаешь, что я не могу быть виноватым в этой ситуации. Пастор слишком хорошо знает, кто платит ему жалованье, — он зевнул, потянулся, и его мышцы заскрипели от недостатка использования. — Прости, Гермиона, но ты нарушительница.

— Но я даже не смотрела «с вожделением» ни на кого!

— Не смотрела?

— Никогда.

— Может, мысли, полные вожделения? Сны тоже считаются.

— Никаких.

— Ты точно уверена?

— Да!

— Знаешь, — прошептал Том, — если бы у тебя нашлись какие-то, я бы никому не сказал. Ты можешь мне доверять, Гермиона.

— Ты хочешь услышать о моих, эм, непристойных снах? — с недоверием спросила Гермиона.

— И добавь как можно больше подробностей.

— Хорошо, — сказала Гермиона. — У меня один был, не так давно.

— Продолжай, — поторопил её Том, приподнимаясь на локте.

— Ну, там был мальчик, и он спал в моей кровати.

— Да что ты?

— Да, — подтвердила Гермиона, и она звучала очень серьёзно. — Он также очень беспокойно спал. Всю ночь он не мог держать свои руки при себе. И у него был большой, огромный, надутый…

Том почти не дышал в предвкушении.

— …эгоизм и самомнение, — закончила Гермиона. Она укоризненно посмотрела на Тома. — Вот правда, Том, что ты рассчитывал, я скажу?

К его разочарованию, Гермиона скинула одеяло, которое Том так скрупулёзно обернул вокруг неё за ночь, надела тапочки и удалилась, чтобы приступить к своему утреннему моциону. Том остался один в кровати, удручённый до невозможности, но ничуть не обескураженный. Преподобный Риверс, пастух стада сиротского приюта Вула, бы не одобрил. Но Том был уверен, что деревенский пастор Хэнглтона — после тонкого напоминания, что благодеяние этого человека было получено из плодов поместья Риддлов, — с энтузиазмом бы предложил оправдание от имени Тома.

Это было привилегией статуса Риддла как ведущей семьи в их социальном кругу, и это придавало мнению Тома больший авторитет, чем у обычного человека. К нему прислушивались, его слова имели вес.

За исключением когда его аудиторией была Гермиона Грейнджер.

Досадно, что его сигналы были неверно истолкованы, а его инициативы — отбиты. Впервые за долгое время Том оказался вожделеющим — очень вожделеющим, — и он был вынужден признать, что это очень неприятное ощущение.

Он простонал, падая на подушки, раздосадованный состоянием своих собственных досад. Он мог признаться, что его чувства были жалкими, и как же тревожно было наблюдать это ослабление дисциплины, его постоянную капитуляцию перед огненной бездной Искушения. Его ум был как никогда острым, воля — твёрдой, но тело было слабо к делам плоти.

Хотя он мог бы обидеться на Гермиону за те неприятности, которые она на него обрушила, он не стал. Это был лёгкий выход — трусливое прибежище, подобное тому, как собутыльник в кабаке обвиняет буфетчика в собственном пьянстве. Нет, Гермиона не была виновата. Виноват был Том, а точнее, различные железы в его теле, которые посылали ему по ночам похотливые сны, а утром будили его с мучительно несбыточными ожиданиями.

Эти различные железы всё ещё занимались своими тлетворными делами, когда Гермиона вернулась в свою комнату, одетая в свежий наряд — блузку под толстым шерстяными джемпером, скромную юбку и пару аккуратных лаковых туфель на шнурках. Гермиона напевала себе под нос, проводя расчёской по своим пушистым волосам и морщась, когда щетинки попадали в колтун, который нельзя было вычесать.

— Почему ты ещё в кровати? — спросила Гермиона, усаживаясь на стул за рабочим столом и раскладывая зеркало. Она стала изучать узелок, проводя по нему кончиком палочки. — Сейчас без пятнадцати девять. Они уже приступили к завтраку.

Том покашлял, перевернулся на живот и натянул одеяло покрепче вокруг себя:

— Слишком холодно.

— Наложи заклинание. Ты волшебник или кто?

— Моя палочка на прикроватной тумбочке с другой стороны кровати, — парировал Том. — До неё слишком далеко тянуться.

— Как любопытно, — сказала Гермиона, распутывая колтун. — Когда я впервые тебя встретила, я никогда не приняла бы тебя за бездельника.

— Когда ты впервые меня встретила, — сказал Том, внимательно наблюдая за тем, как Гермиона откидывает волосы на плечо и обнажает бледный участок кожи на шее, — я не принадлежал к праздному классу. Теперь, когда я им стал, я обязан соответствовать требованиям должности.

— Не понимаю, почему тебе надо это делать в моей кровати, — возразила Гермиона. Она посмотрела в зеркало, в котором отражение Тома раскинулось под её одеялами.

— Нашей кровати, — сказал Том. — Раз уж я достаточно благороден, чтобы делить с тобой комнату в доме, это делает эту кровать нашей. Всё было бы по-другому, конечно, если бы ты платила мне ренту.

Гермиона фыркнула:

— Теперь ты играешь в лендлорда,{?}[Помещик. В современном английском этим словом называют любого арендодателя] Том? А ты ещё называешь Нотта паразитом.

— Он — да, а я — нет. Я же не взял с тебя ни кната?

— Как будто благородный Том Риддл брал бы плату в кнатах. «Фунт мяса для меня бесценен», — процитировала Гермиона, расчёсывая волосы. — «Он — мой, я им распоряжаюсь!»{?}[У. Шекспир «Венецианский купец»]

— Похоже на Шекспира.

— Если бы ты прочитал книги, которые я отдала в приют Вула, ты бы знал, — сказала Гермиона. — Я отдала целое Первое фолио{?}[термин, употребляемый для обозначения первого собрания пьес Уильяма Шекспира (1564—1616), изданного Джоном Хемингом и Генри Конделом (работавшими в шекспировской труппе)] на Рождество тридцать седьмого!

— Я только прочитал «Зимнюю сказку» и не потому, что считал её занимательной{?}[А скорее всего потому, что редкое имя «Гермиона» у одной из её героинь ], — сказал Том. — Остальное могло бы пойти к чёрту, мне без разницы. Это всегда одна и та же история в каждой пьесе: достойные вознаграждены, виновные наказаны, а друг-комик рассказывает пошлую шутку о порче воздуха или отложении личинки. Никогда не понимал, почему тебе так сильно нравится театр. Серьёзные пьесы — сплошь мелодрама, а комедии — вульгарность, облачённая в пентаметр{?}[Пятистопный стих], спектакль и иллюзию «культуры». Разумный человек обязан…

Гермиона отложила расчёску и принялась расстёгивать воротник своей блузки, наклонившись к столу, чтобы лучше посмотреть в зеркало. Со вздохом она потянулась в ящик стола и достала банку крема, затем принялась наносить его на шею и горло, её плечи были голыми за исключением тонких лямок сорочки, которую она носила под блузкой.

Тому было сложно оторвать взгляд от этого зрелища. Он покашлял:

— Гермиона?

— Да, Том?

— Какого чёрта ты делаешь?

— Лечу отметины, которые ты оставил прошлой ночью, — сказала Гермиона, размазывая крем под своей челюстью. — Когда твои усы отрастают, они колются. Ты оставил на моей коже ссадины.

Рука Тома незамедлительно потянулась к его подбородку. Он побрился рано утром вчера, но к позднему вечеру щетина потемнела бы на его коже. Его усы росли медленнее бороды, но он предпочитал ходить чисто выбритым, а не отпускать их, в отличие от других старшеклассников Хогвартса, которые принимали традиционные идеалы волшебников без малейшего намёка на сожаление.

— Прошу прощения. (Том сказал это не всерьёз). В следующий раз, я не буду так груб. (А это всерьёз).

— Извини? — сказала Гермиона. — В следующий раз?

— Завтра, — сказал Том. Он посмотрел на часы над каминной полкой. — Точнее, сегодня ночью. Ты останешься здесь до начала семестра на следующей неделе — я договорился, чтобы бабушка организовала это с твоей мамой.