История Деборы Самсон - Хармон Эми

– Мой прадед бежал из Шотландии, из места под названием Дамфрисшир, во времена правления короля Якова Второго. Я сменил одно нагорье на другое.

Я знала, что он имеет в виду. Местность вокруг Уэст-Пойнта называли Гудзонским нагорьем – или, точнее, проклятым нагорьем.

– Мне бы хотелось увидеть Шотландию, – сказала я.

– И мне тоже. – В голосе генерала слышалась нотка иронии, и я ухватилась за возможность продолжить беседу.

– Как странно, не правда ли? То, что наша история порой привязана к единственному месту. Наши предки на протяжении сотен лет возделывали землю, бродили среди холмов, но от этого их земля не становится нам роднее, чем египетские пирамиды или парижские улицы. Вы когда-нибудь бывали в Париже?

– Никогда не бывал. Нет.

– Мне бы и там хотелось оказаться. – Я заставила себя замолчать, а он не стал продолжать. Я не сумела его ободрить, отвлечь от тоски и видела это.

– Тебе здесь не место, – внезапно сказал он тихим голосом, удивив меня.

– Сэр?

– Тебе здесь не место, – повторил он. – Ты еще ребенок.

Я знала, кого он видит перед собой. Высокого безбородого мальчишку, голос которого еще не огрубел, а плечи не успели стать шире.

– Нет, сэр. Я достаточно взрослый. И знаю, зачем здесь. – Говорить правду было приятно. В моих словах звенела искренняя убежденность. Пусть я ничего больше не знала, но в этом не сомневалась.

– Но зачем? Зачем? – Этот вопрос прозвучал так, словно Джон Патерсон задавался им сам и не ждал, что я дам ответ. Он будто пытался разобраться в себе, и в его голосе слышалась душевная мука.

– Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью, – начала я.

Он едва слышно присвистнул, словно я вновь его удивила, и я перестала декламировать.

– Ты выучил декларацию наизусть? – спросил он.

– Да, сэр.

– Зачем?

– Потому что я в нее верю.

Он пробормотал что-то невнятное, обдумывая мой ответ.

– Ты знаешь ее целиком?

– Я не запомнил слово в слово все примеры несправедливости и насилия. Список слишком велик.

– Да уж, ты прав. – Он рассмеялся – точнее, лишь фыркнул. Но я сочла это победой. А потом вздохнул, и мы снова застыли в молчании.

– Можешь пересказать мне все, что выучил? – попросил он. – Мне нужно вспомнить слова.

– Конечно, – ответила я хриплым от страха голосом.

А потом напомнила себе, что генерал не поймет – просто не сможет, – что мы с ним знакомы. Он никогда не видел меня, понятия не имел, как я выгляжу, не знал даже, что я люблю повторять то, что выучила наизусть. Но я сумела с чувством пересказать слова декларации, и он с благодарностью сжал мне плечо, на миг задержав на нем руку.

Я отшатнулась, боясь, что меня раскроют, что меня выдадут мои же кости. Солдаты часто приобнимали друг друга за плечи и спали вповалку. Но только не я. Я не позволяла себе – и им тоже – никаких фамильярностей.

– Неплохо, юноша. Неплохо. У тебя талант к ораторству.

Мне вдруг показалось, что меня навестил преподобный Конант, и сердце защемило от тоски по старому другу.

– Спасибо, генерал.

Он двинулся к Красному дому, пожелав мне спокойной ночи.

– Спокойной ночи, сэр.

– Пусть завтра на дежурство выйдет кто-то другой, – велел он напоследок.

– Да, сэр, – ответила я. Хотя и не собиралась повиноваться.

– Ты снова здесь, Шертлифф, – только и сказал он следующим вечером в ответ на мое «Кто идет?», хотя я прекрасно видела, что это он.

– Извините, сэр. Мне больше нравится стоять в карауле. Не могу спать из-за жары.

– Понимаю. И будет только жарче. И комаров тьма.

– Меня они не беспокоят.

– Нет?

– Я недостаточно сладок, – искренне ответила я. Так всегда говорили братья.

Я не пыталась шутить, но генерал рассмеялся, и я выдохнула с облегчением, радуясь, что ему стало легче.

– У тебя проницательный взгляд, рядовой. Слишком проницательный для твоего возраста и гладких щек.

– Мои ученики говорили, что взгляд у меня устрашающий.

– Ученики? – Снова удивление.

– Да, сэр. Я был учителем в школе, прежде чем попал сюда.

Он сощурился. Он снова мне не поверил.

– Больше некому было учить детей. Все мужчины – более образованные, чем я, – ушли на войну. – Так и было, но я вся сжалась, произнося эти слова. Ведь это соответствовало тому, что он мог знать о Деборе.

Он склонил голову к плечу, вгляделся в мое лицо и вскинул бровь, словно пытаясь разгадать какую-то загадку. А потом снова заговорил:

– Я тоже когда-то работал учителем в школе. После того, как умер мой отец, и до того, как я женился. Кажется, будто с тех пор прошла целая жизнь.

– Мне так жаль, генерал Патерсон, что ваша жена умерла, – выпалила я.

Он замер.

– То есть… миссис Патерсон. Простите. Мне очень жаль, сэр. Я соболезную вам и вашим детям. Ваша утрата… тронула… многих из нас. Все знают, что вы многим пожертвовали… чтобы быть здесь.

Я все испортила.

Я мысленно винила себя, проклиная и свой неуемный язык, и грозящее выскочить из груди сердце. Он упомянул о своем браке, и я ухватилась за его слова. Мне нельзя было ничего ему говорить. Вместо этого стоило написать письмо – письмо от Деборы Самсон – и в нем излить душу, всю мою любовь к дорогой Элизабет и сочувствие к нему – человеку, которого я бесконечно уважала и которым искренне восхищалась.

Но этот мужчина не был моим давним другом по переписке. Этот мужчина не был моим дорогим мистером Патерсоном. Он был бригадным генералом, человеком, которому подчинялись и я, и остальные солдаты и офицеры в Уэст-Пойнте, человеком, с которым я никогда не осмелилась бы заговорить, если бы не знала его.

Он не ответил на мои неловкие соболезнования. Он лишь стоял, сцепив руки за спиной, и смотрел на воду. Ночь выдалась такой тихой и спокойной, что звезды отражались в глади реки, и от этого казалось, что мы стоим и смотрим на них с божественного крыльца. Эта картина напомнила мне сны.

– Мы словно летим, – проговорила я, не в силах дольше выносить его тоскливое молчание. В тот момент меня не тревожило, что он может счесть меня идиотом. Вероятно, так даже было бы лучше. – И это наполняет меня надеждой.

Он ничего не сказал.

– Что дает вам надежду, сэр? – мягко, но настойчиво спросила я.

Он выдохнул.

– Сознание того, что все это закончится, – отвечал он хмуро.

Я обдумала его ответ, прежде чем отвергнуть.

– Нет, – сказала я с пылом, удивившим нас обоих.

– Нет?

– Нет, сэр. – Я сглотнула. – Если бы вы хотели лишь чтобы все это закончилось, вас бы здесь не было. И никого из нас тоже.

Он покачал головой:

– А ты смел, Шертлифф. Этого у тебя не отнимешь.

– Надежда предполагает смелость, сэр.

Он лишь буркнул что-то в ответ, а я продолжала:

– В Притчах сказано: «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни». Вот почему я здесь.

Я делилась с Элизабет почти всем и знала, что она пересказывала Джону многие мои письма. Он знал Дебору Самсон – знал о моем происхождении, о моих предках, – и потому мне не стоило рассказывать те же истории. Я растерялась, внезапно лишившись всего того, чем привыкла гордиться. Уильям Брэдфорд был своего рода героем, и я хотела заявить права на него. Но он принадлежал Деборе, а я теперь была Робертом. Я вновь заговорила, осторожно подбирая слова:

– Мать однажды рассказывала мне о женщине, которая приплыла в эту страну на корабле… давным-давно. Она не взяла с собой свое дитя, надеясь забрать его позже, когда устроится на новом месте. Ее муж высадился на сушу и отправился искать убежище на берегу, а она дожидалась на корабле. Но он слишком долго не возвращался, и она испугалась, что он погиб. Она замерзла, устала и не представляла, как будет жить без него. Она утопилась.