История Деборы Самсон - Хармон Эми

Он шумно выдохнул и понурился, уронив голову на грудь. Я сказала что-то не то. Опять. Рассказ об отчаянии и смерти жены, долго остававшейся вдали от мужа, затронул его за живое.

– Она искала способ со всем покончить, – проговорила я, пытаясь исправить положение. – А не надежду. Но надежда наполняет нас желанием жить. Мы должны бороться, когда начинаем терять надежду. Когда Господь забирает нас к себе, нам следует подчиниться Ему. Когда Он обрывает наше земное существование, нам остается возликовать. Но пока мы дышим, пока бьются наши сердца, а солнце каждое утро встает на небосклоне, мы должны продолжать бороться.

Каждое слово, которое срывалось с моего языка, было сказано искренне, от всей души, но, когда генерал поднял голову, выражение его лица оставалось прежним.

– Ты всего лишь мальчик, – тихо сказал он. – Ты не представляешь, о чем говоришь, и знать не знаешь, во что ввязался.

Я прикусила губу и поклялась себе, что буду молчать, иначе язык доведет меня до несчастья.

– Но говорить ты умеешь, – признал он, – а мне в последнее время невыносимо собственное общество.

Я проглотила извинения и перевесила ружье на другое плечо. Я не стану возражать и оправдываться. Если генерал ищет общества, я его предоставлю. Но не скажу ни слова.

– Можешь снова прочесть ее, Шертлифф? – спросил он, и мой обет молчания мгновенно разбился о скалы желания угодить ему.

– Декларацию, сэр?

– Декларацию.

– С самого начала?

– С самого начала.

Следующие вечера прошли так же. Генерал останавливался, обменивался со мной парой фраз и спрашивал, не повторю ли я декларацию. Порой он останавливал меня сразу после вступления, порой произносил вместе со мной отдельные слова, будто они его тревожили. Или давали силу. Я не спрашивала.

– Хотите послушать что-то другое, сэр? – спросила я после того, как пять вечеров подряд произносила одно и то же. – Сонет, сцену из пьесы или, быть может, Откровения Иоанна Богослова?

– Бог мой, нет. Ты хочешь, чтобы я бросился со скалы и утопился?

Я молчала, не зная, всерьез ли он это сказал.

– Генерал, вы не любите сонеты?

– Я не люблю Откровения Иоанна Богослова.

– А я люблю, – выдохнула я. – «Но никто ни на небе, ни на земле, ни под землей не мог раскрыть свиток и посмотреть, что внутри». – Это была моя самая любимая часть. – Они великолепны. Крылатые чудовища, четверо всадников, небеса, что разворачиваются, подобно свитку. Какой сюжет!

– Землетрясения, плач, солнце, обращенное в пепел, и луна, превратившаяся в кровь?

– Да!

– Ты очень странный юноша, Шертлифф.

– Да, сэр. Знаю. – Он и представить не мог, какой я на самом деле странный.

Он рассмеялся, тихим, рокочущим смехом, который скоро – когда генерал запрокинул голову – перерос в громкий вой.

– Сэр?

Он закрыл руками лицо, продолжая смеяться.

Я не представляла, что делать, – то ли смеяться с ним вместе, то ли коснуться ладонью его лба и проверить, нет ли у него жара.

Он потрепал меня по плечу и поправил мне шляпу, не переставая хохотать, и от этого у меня в груди будто что-то сдвинулось.

Луна омывала своим светом его лицо, его глаза блестели от смеха. Я почти могла разглядеть, какого они цвета, – холодного бледно-голубого, – а когда он смеялся, за красиво очерченными губами белели крепкие зубы. Я отвела взгляд.

– Еще там говорится про радужный трон, – пробормотала я, – и арфы, и золотые сосуды с благовониями, в которых заключены молитвы святых.

– Да. И про бездонный колодец, и про саранчу размером с лошадь, с женскими волосами и львиными зубами.

– Мне бы хотелось все это увидеть, – призналась я, украдкой взглянув в его смеющееся лицо.

– А что ты скажешь о голоде, чуме, смерти?

– Но ведь все эти беды приносят огромные боевые кони! – воскликнула я. – Они страшны… и… великолепны.

Он помотал головой, пожелал мне спокойной ночи и направился к Красному дому, а его смех еще долго звучал среди деревьев.

Я же до конца дежурства гадала, что за странное чувство поселилось в моей груди.

– Все дело в его внешнем облике, – шептала я. – Это лишь восхищение, которое мне внушает его внешность.

Необычное чувство снова всколыхнулось в сердце, но я безжалостно подавила его.

Мужчины меня не интересовали. Не в этом смысле. Я никогда не находила их привлекательными, никогда не лелеяла девичьих фантазий, что встречу свою любовь. То, что я обратила внимание на форму губ генерала, меня встревожило.

– Он вовсе не такой, каким ты его представляла, – сказала я себе.

Генерал обращал на себя внимание выдающимся ростом и телосложением. В нем было не меньше шести футов и двух дюймов, и он казался худым, как и все мы, – учения, тяжелый труд и война снимали со всех мужчин излишки, – но от этого его крепкие мышцы стали еще заметнее. Он не носил парик, и волосы у него были темные, с рыжеватым отливом, но, возможно, в юности он был совершенно рыжим.

Мне нравилось на него смотреть.

Я нахмурилась. Осознание этого меня не успокоило. Никто еще не вызывал у меня подобных чувств. Я никогда прежде не обращала внимания на внешность мужчин. Ни жителей Мидлборо, ни братьев Томасов, ни солдат в моей роте. Сердце у меня не билось быстрее, а внутренности не сворачивались узлом, когда мужчины оказывались рядом.

– Это оттого, что он застал тебя врасплох, – сказала я себе. – Ты думала, что знаешь Джона Патерсона, но в действительности не знала. И от этого неожиданного открытия у тебя все внутри перевернулось.

Это объяснение показалось мне не менее подходящим, чем любое другое, и я заставила себя с ним согласиться.

– И больше ничего, – настойчиво объявила я реке, которая текла далеко внизу. Но легче мне не стало.

Глава 11

Мы исходим из истины

Генерал Патерсон не пришел к реке ни следующей ночью, ни через день, а моя рота тем временем получила задание за пределами Уэст-Пойнта. Когда я в последний раз перед отбытием видела генерала, он инспектировал гарнизон в сопровождении полковника Костюшко, польского военного инженера, который разработал проект укреплений в нагорье и теперь наблюдал за их возведением.

Я смотрела, как они вместе ехали верхом: полковник указывал на новые редуты и батареи, Патерсон кивал в ответ. Они были ровесниками, из-под шляп у обоих виднелись собранные в хвост волосы похожего рыжеватого оттенка, но на этом сходство заканчивалось. Генерал был высок и широк в плечах, полковник же казался низкорослым. Генерал отличался спокойствием и сдержанностью, а полковник, наоборот, всегда был оживлен и словоохотлив.

Полковник Костюшко тоже жил в Красном доме, как и его адъютант, чернокожий мужчина лет двадцати с небольшим, которого звали Агриппа Халл и который теперь сопровождал офицеров верхом. У Халла была ослепительная улыбка, пронизывающий взгляд и прямая осанка, свидетельствовавшая о его уверенности в себе: казалось, он прекрасно понимал свое положение – или оно его совершенно не заботило. Все в гарнизоне называли его Гриппи, но я сочла его слишком значительной фигурой для такого прозвища и решила, что, если мне когда-нибудь представится возможность заговорить с ним, я стану называть его мистером Халлом.

В Уэст-Пойнте он был всеобщим любимчиком, но я с ним еще не познакомилась. Хотя мне этого хотелось. Элизабет когда-то упоминала о нем в письме. Он родился в Стокбридже, близ Ленокса, свободным человеком и в 1775 году помог Джону Патерсону организовать городскую милицию. Его сделали адъютантом Костюшко по просьбе полковника, но он по-прежнему оставался верен генералу Патерсону: они держались вместе на протяжении всей войны. Он вызывал у меня почти такой же интерес, как и генерал, и я написала в дневнике письмо Элизабет, а в нем описала Агриппу Халла в мельчайших подробностях и перечислила все вопросы, которые хотела бы ему задать, если бы могла.

Все в Уэст-Пойнте болтали о том, что скоро начнется строительство павильона для торжеств. Полковник Костюшко уже разработал проект. Предполагалось, что строительство развлечет солдат, расквартированных в тихом нагорье, поскольку война почти полностью сместилась на юг.