История Деборы Самсон - Хармон Эми

Я дала понять, что неплохо брею, – в отсутствие зеркала самостоятельно брились только глупцы, – и однажды вечером выбрила роту и собрала всем волосы в тугие смазанные маслом хвосты. Еще я предложила писать письма за тех, кто не знал грамоты, и даже Биб попросил меня написать за него послание домой. При всей своей безудержной болтовне красноречием в письмах он не отличался. Правда, он немного умел читать и, заметив, как я пишу Элизабет, решил, что у меня есть зазноба. Меня устраивало, если вся рота в это поверит, и потому я не стала возражать против его зубоскальства. К несчастью, прозвище, которое он мне дал в первые дни, сохранилось, и с тех пор большинство солдат в полку называли меня Милашкой Робби или Милашкой Робом.

Я не принимала участия в состязаниях по борьбе и бегу, хотя Джимми меня уговаривал, да мне и самой хотелось испытать себя. Жизнь в полку чем-то походила на жизнь в доме Томасов, только здесь я слышала и видела вещи, от которых у меня горели глаза и уши. Прежде я и вообразить не могла, что мужчины так одержимы женщинами и особенностями собственной анатомии: братья меня щадили.

Мы пересекли Коннектикут, прошли через Нью-Бритен, и я написала Элизабет, что в этом штате все выглядело так, как я себе представляла, хотя и здесь, как в Массачусетсе, последствия войны встречались повсюду. Мы шли через деревни и ночевали там, где нас радушно принимали, а порой и там, где нам никто не был рад. Как-то вечером я так устала, что даже не вошла в дом, в котором нас разместили. Среди ночи я проснулась в траве, дрожа под мелким дождем. Мои товарищи давно укрылись под крышей. Если бы не хозяйка дома, которая вышла во двор, чтобы собрать яйца в курятнике, и сжалилась, заметив меня, – «Заходи в дом, мальчик, туда, где все», – я бы решила, что все ушли, бросив меня.

Я научилась спать, когда представлялась возможность. Спала на боку, свернувшись клубочком, сжимая руки на груди. У меня не было ни любимой позы, ни ритуала, который я совершала бы перед отходом ко сну. Часто я проваливалась в сон, не выпуская из рук ружья, глядя в ночное небо, потому что на голой земле лучше всего засыпать на спине.

Как-то я провела ночь в борозде на свежевспаханном поле. Там, в мягкой земле, в ложбинке, края которой обнимали меня, словно нежные руки матери, я выспалась лучше, чем когда-либо. И все же такая жизнь не была нормальной. Я перестала следить за тем, сколько еды мне доставалось и сколько часов я недосыпала. Где-то в середине марша у меня начались месячные, но крови было так мало, что я их почти не заметила. Быть может, я начала превращаться в мужчину – или же так исхудала и обессилела, что внутри у меня ничего не осталось. Но в молитвах я благодарила Господа за его милость.

Время от времени всем нам приходилось прятаться за деревьями, чтобы справить нужду. Никто не обращал внимания, что я уходила в лес чаще других, но я старалась держаться, пока не чувствовала, что живот вот-вот разорвет. Однажды какой-то солдат заметил мой голый бок, когда я низко присела над землей, и сразу отвернулся, решив, что он поймал меня за другой нуждой, которая всякого вынуждает присесть.

Никто из нас не мылся и не менял перед сном одежду. Форма, в которой мы вышли из Вустера, по-прежнему оставалась на нас, когда мы спустя две недели добрались до Уэст-Пойнта.

Нью-Йорк оставался под контролем британцев, и потому мы к нему не приближались, но шли через земли, считавшиеся нейтральными. Фермы и поселения постепенно сменились густыми лесами: мы вышли на нагорье.

Под голубым небом, насколько хватало глаз, тянулись зеленые холмы, а между ними вилась река. Я не могла бы представить ничего более прекрасного. Я вдруг поняла, что вновь могу восхищаться, испытываю восторг и надежду. При виде раскинувшегося передо мной горизонта мои беды померкли.

– Вот почему я здесь, – шептала я. – Вот чего хотела.

Мы пересекли зеркальные воды Гудзона, который иногда называли Северной рекой. Мы сели на паром в Кингс-Ферри – эту пристань на восточном берегу наполняли корабли и солдаты всех родов войск – и высадились в Форт-Клинтоне, у каменной крепости, нависавшей над рекой. Я никогда прежде не видела укреплений, и мне не с чем было сравнить эту крепость – одно из множества сооружений, которые окружали гарнизон Уэст-Пойнта. Напротив гарнизона в реку врезался остров Конституции: на нем тоже высился форт, за батареями которого виднелись еще два редута.

Там, где река делала поворот, по воде, между Уэст-Пойнтом и островом, была натянута тяжелая цепь. Предполагалось, что она помешает британским кораблям подняться вверх по Гудзону, хотя, если верить словам капитана Уэбба, британцы даже и не думали соваться сюда. Но на этом чудеса не заканчивались.

По другую сторону гарнизонной крепости, за Форт-Клинтоном, тянулся ровный, поросший травой луг шириной не меньше полумили. На южном его конце была собрана масса артиллерийских орудий, а в глубине, не видный с Гудзона, находился огромный военный лагерь.

Нам в спешке показали самое важное – дом интенданта, пекарню, тюрьму, домики офицеров, штаб, кузницу, склад, госпиталь, магазины и ряды длинных деревянных бараков, в которых нам сказали выбрать себе койку и оставить там свои вещи.

В центре лагеря располагался широкий плац. Нас привели туда и приказали стоять во фронт, дожидаясь дальнейших указаний. Многие солдаты – не я одна – вовсю таращили глаза, разглядывая огромный лагерь, великолепные холмы и серебряную ленту реки, которая пробивала себе путь между ними.

Лишь когда на краю плаца показались два барабанщика, отбивавших ритм, который возвещал приближение старшего командования, мне удалось отвлечься от изучения окрестностей. Офицер приближался к нам со стороны большого красного дома, который прятался за густой листвой. Капитан Уэбб заметил, что дом стоял здесь задолго до того, как в Уэст-Пойнте создали военную базу.

– Было время, когда в этом доме располагался постоянный штаб генерала Вашингтона. Он и теперь останавливается там, когда приезжает в Уэст-Пойнт, – прибавил капитан.

Я пришла в восторг. Возможно, я собственными глазами увижу генерала Вашингтона.

Конь, на котором прискакал генерал, был белым, с угольно-серыми хвостом и гривой, и хотя он изящно гарцевал, но сложен был, как военный корабль, и будто весь состоял из мышц. Биб восторженно присвистнул, когда всадник спешился и передал поводья адъютанту, стоявшему перед ним навытяжку. Полковник Джексон, капитан Уэбб и офицеры из других полков выступили вперед, чтобы его поприветствовать.

– Этого коня ему подарил генерал Вашингтон. Поговаривают, что так он его подкупил, заставил вернуться, хотя генерал Патерсон отрежет тебе язык, если услышит, что ты об этом болтаешь.

– Генерал Патерсон? – охнула я чуть громче, чем следовало. Стоявшие рядом солдаты стали хмыкать, услышав, как я вскрикнула, но это известие настолько меня потрясло, что мне было все равно. – Это генерал Патерсон? – переспросила я уже тише.

– Он самый, – подтвердил Биб. – Он командует всем Уэст-Пойнтом. Мы теперь у него в бригаде.

Я знала, что Джон Патерсон – человек большого ума, с добрым сердцем. Ведь он, в конце концов, отвечал на письма служанки и относился к моим вопросам со всей серьезностью, без снисхождения, без тени презрения. Это многое о нем говорило, и потому я представляла его похожим на Сильвануса Конанта – добрым и мудрым седовласым эльфом, с чуть сгорбленной спиной и заметным брюшком.

Но настоящий Джон Патерсон вовсе не соответствовал образу, нарисованному моим воображением.

Он оказался высоким и крепким, с густыми рыжевато-каштановыми волосами, собранными в хвост на затылке. Он не был старым и совершенно не походил на моего доброго друга-священника.

– Это не генерал, – сказала я. – Точно не он.

– Это точно он, Милашка, – возразил Биб. – Ты, главное, не думай, что он такой простой, каким кажется на первый взгляд.

– П-простой? – выдавила я. Он не был похож ни на кого из мужчин, которых я встречала.