Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"

— Я-я могу остаться, пока ты не уснёшь, — заикалась она.

— Останься до утра, — сказал Том, сдвигаясь в сторону и похлопывая по свободному месту рядом с ним.

— Уже утро!

— И ещё мой день рождения, — сказал Том. — Ты не можешь противостоять силе желания в день рождения.

— Хм-пф, — проворчала Гермиона, она попыталась и не смогла придумать убедительный контраргумент. Она расстегнула пальто, бросила его на столбик кровати и скинула ботинки, затем забралась в постель и позволила Тому натянуть на неё одеяло.

Его пальцы — он так и не отпустил её — водили по её запястью, по линии сухожилия вверх и вниз, и странное, успокаивающее чувство заставило её зевнуть. Она поняла, как мало спала за этот вечер. До этого момента она лишь мысленно нервничала, наворачивая круги в приёмной Св. Мунго, часами ходя взад-вперёд между дежурным и Ноттом, у них обоих не было никаких слов поддержки для неё, и всё свелось к тому, что они перестали обращать на неё внимание и перевели его на более продуктивные занятия в виде кроссвордов и дрёмы.

Она почувствовала, что засыпает, когда Том прижался поближе, так близко, что она могла чувствовать его дыхание на своей щеке.

— Я действительно имел в виду то, что сказал, знаешь ли.

— Хм-м? — ответ Гермионы был вялым и далеко не красноречивым.

— Я никогда не видел большой пользы в браке… Но если есть способ заниматься этим каждую ночь — не только раз в году, и чтобы никто не смог бы сказать и слова, — тогда я смогу понять, что это стоит того, чтобы потрудиться.

— М-м-пф, — сказала Гермиона, зарываясь в одеяло. — Может, поэтому все женятся.

— Не мои родители, — пробормотал себе под нос Том.

— Чт…

— Ш-ш-ш.

Том свернулся рядом с ней с шелестом простыней, и тепло его тела согрело её замёрзшие пальцы ног, оно убаюкивало её, погружая в мирную дремоту, которая вскоре переросла в настоящий сон.

Утро наступило быстрее, чем хотелось бы Гермионе.

Она спала глубоким сном полного истощения, без сновидений, мёртвая для этого мира, когда без предупреждения была с силой воскрешена миссис Риддл, стучащей в дверь спальни. Стук продолжался, а голос произносил невнятные слова вдалеке, но Гермиона простонала в подушку и не обратила на них внимания. Несколько секунд спустя дверь распахнулась, включились электрические огни — жёсткая побудка по сравнению со слабым зимним светом, который едва ли проникал через тяжёлые портьеры на окне.

— Томми! Ты оделся? Миссис Уиллроу приготовила особенный завтрак на твой день рождения этим утром. Мы ждали, пока ты спустишься, но не дай ему остыть…

Гермиона постаралась сбросить одеяло, но ей было затруднительно из-за тяжёлой руки, накрывшей её талию, прижавшей её к кровати и стесняющей её движения. По мере того как мутные остатки дремоты покидали её сознание, она поняла, что это рука Тома. И это грудь Тома была прижата к её спине, его нос дышал в сгибе её шеи, и его дыхание она чувствовала, горячее и щекочущее, у своей кожи. В какой-то момент ночи — или очень раннего утра — она оказалась прижатой к нему, его ноги запутались в её, и ей срочно требовалось извлечение.

— Том, — прошептала Гермиона.

— Гермиона, — пробормотал Том, прижимая её ближе.

— Том! — повторила она громче в попытке его разбудить.

— Томми! — сказала миссис Риддл, её голос становился громче, когда она подходила к кровати. — Томми, дорогой, пора вставать.

Одеяло подвинулось в сторону. Гермиона услышала захлёбывающийся звук.

— Гермиона! — ахнула миссис Риддл, последний слог поднимался на целую октаву выше от удивления. — Господи, вы двое! — она деликатно кашлянула и продолжила. — Почему, я никогда! Кхм! Я рассчитываю, что вы двое правильно разберётесь в своих чувствах, когда настанет время. А ты, Томми, — поступишь как порядочный мужчина, и я знаю, что ты слышишь меня, не притворяйся. А пока, однако, я хочу видеть вас за столом через четверть часа.

Она набросила одеяло обратно на них, вышла за дверь, закрыв её за собой и не выключив свет.

— Том. — Гермиона пихнула руку Тома. — Нам надо вставать.

Он лишь сжал её крепче:

— Ещё одну минуту.

Гермиона вздохнула.

Находиться в такой близости от Тома было не слишком неприятно, хотя рациональная сторона её разума (та, что сопровождала младших рейвенкловцев в рамках своих обязанностей старосты и снимала изрядную долю баллов с учеников, пойманных в Астрономической башне после комендантского часа) понимала, что её нынешние действия перешли грань неуместного братания. Именно за такое поведение учеников досрочно отправляли обратно из Хогсмида или полировать футляры трофеев в заключении у школьного смотрителя. Это было хуже, потому что её только что застали в весьма компрометирующем положении, а даже те ученицы, которые становились предметом сплетен в туалете для девочек, были пойманы в строго вертикальном положении.

Иррациональная сторона её разума (которая и близко не выспалась) не находила это неприятным опытом. Это было очень похоже на продолжительное объятие, и это, лишь возможно, даже доставляло удовольствие. В интимной близости с другим человеком было что-то успокаивающее на уровне инстинктов — покой от чужого прикосновения, от объятия, расслабляющего теплом другого тела. И там же было кое-что ещё, что успокаивало и было ей знакомо: разбирая свои недавние воспоминания, она поняла, что это был запах, который она почуяла в кабинете зельеварения во время урока профессора Слагхорна об Амортенции.

Травяное мыло, тонкий запах, который почти перебил пергамент, и чернила, и обёрнутые кожей книги.

В тот день она вернулась в ванную при своей спальне после урока и перенюхала всё мыло и шампуни своих соседок, чтобы подобрать подходящее, но не нашла ничего. Она потом выбросила это из своей головы — в конце концов, это была глупая вещь, чтобы так о ней беспокоиться. Аромат Амортенции был лишь плодом воображения, интересной магической иллюзией, вытащенной из глубин человеческого разума, как боггарт вытаскивал наружу самые большие страхи. Её стоило выучить и понять тем, кто хочет стать зельеваром (или хотел хорошо сдать Ж.А.Б.А., потому что это могут спросить на экзамене), но это было не более чем диковинкой магического мира вне этих факторов.

Но затем случилось непредвиденное, и в это мгновение рациональное познание встретилось с нерациональным предположением: травяное мыло было мылом Тома.

За лето бабушка Тома подарила ему множество подарков, одним из которых был набор для бритья с белыми полотенцами для лица, складным лезвием — она никогда не видела, чтоб Том его касался, — и брусками импортного мыла. Несколько раз, когда она посещала его комнату в «Дырявом котле», она приезжала пораньше и видела, как он проводит свой утренний моцион. Том использовал магию для бритья и подравнивания бакенбард. После бритья он умывал своё лицо тем мылом.

Она одновременно торжествовала, что нашла ответ на многомесячную загадку, и тревожилась из-за последствий. Она чувствовала запах Тома в своей Амортенции. Это не отражалось на их дружбе — Том даже не знал этого, — но она понимала, что это символизировало: что он был объектом… Ну, не прямо-таки вожделения, но сильной расположенности. Не такой расположенности, как можно чувствовать к родителям, братьям, сёстрам и любимым питомцам, ведь «флёр романтики» Амортенции не назывался романтичным без причины.

Были и другие факты: у неё было достаточно признаков верить, что эти чувства были взаимны с Томом до какой-то меры, потому что как ещё она могла назвать сложившуюся ситуацию — сложившееся затруднительное положение, — чем не признаком расположения? Он держал своих одноклассников на холодной дистанции, разговаривал о них с открытым презрением (с единственным исключением в виде неё), и она не могла себе представить, что он бы спал с кем-то ещё под боком, был ли он усыплён зельями или нет.

Том питал к ней нежные чувства.

Чем больше она думала об этом, тем больше она понимала, что слова «нежные чувства» были не самым подходящим определением. Твайла и Шиван, две её соседки по спальне, питали нежные чувства друг к другу: они держались за руки по утрам, когда шли на занятия, ели друг у друга из тарелок во время трапез, даже делились зубными щётками (после того, как использовали заклинание для тщательной чистки), когда кошка Твайлы удрала с её. Но эта нежность никогда не распространялась на то, чтобы прижиматься друг к другу на общей кровати.