Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"

Однако…

Не было ли это расточительным?

Что, если они могли бы быть полезными?

Он никогда не узнает, если сначала выведет их из строя, а потом поймёт, что у него есть вопросы, которые ему хотелось задать.

(«Когда ты расправишься со всеми своими сенаторами, — однажды спросила его Гермиона, — кто будет собирать для тебя налоги?»)

Были вещи, которые он хотел знать, и вопросы, нуждающиеся в ответах.

Он хотел услышать их ответы.

(Другая его часть хотела услышать их мольбы.)

Вы были настолько уверены, что думали, никто не узнает?

Для вас это всего лишь минутный промах?

Что, вы думали, случится?

Вы были настолько слабы…

Как вы могли…

Как вы посмели…

И в это мгновение все его эмоции свелись в одну чёткую точку, одну-единственную сконцентрированную бусинку ярости. Волна праведного гнева накрыла его, это чувство саднило его горло, как первый глоток бренди, от которого вспыхивала кожа. Оно шло жгучим теплом от его глаз к венам, к самым кончикам пальцев, и его правая рука — рука, которой он держит палочку, — сжалась вокруг чего-то, что должно было быть в ней, но ничего не нашла.

В его груди разрастался пламенный холод, разгорающийся в горниле его гнева, зудящий, жалящий, ноющий…

Оцепеневший изнутри, невосприимчивый к открытому ожогу на поверхности кожи, заморозивший его конечности там, где он стоял. Этот холод удерживал его без дыхания, без речи и без движения, держал, как кулак, сжимающий его сердце.

Как он посмел?

Они увидят, как он посмел.

Они увидят это в четыре утра, в их ночных сорочках, и пижамах, и тёплых тапочках.

Почему Тому должно заботить, что на них надето? Что он носил, что он ел, где он спал — ничего из этого никогда не волновало Томаса Риддла.

Его рука проскользнула в пиджак, ощупывая узкий карман вдоль груди, который портной в Косом переулке добавил к магловской выкройке за несколько дополнительных сиклей.

— Том? — за ним послышался голос Гермионы, каблуки её туфелек стучали по полу. — Ты в порядке? Я рассказала маме, и она сказала, что начнёт делать несколько запросов сегодня и позвонит нужным людям завтра, на случай, если кто-то что-то знает, но не пришли на вечер. Ты, должно быть, взволнован: я знаю, как тебе всегда было интересно, кто твоя семья.

Он моргнул. Намерение отделилось от мысли, мысль — от смутных предчувствий действия, связи между Что-Могло-Бы-Быть и Что-Будет стали тускнеть и ослабевать, расходясь в стороны, как растрёпанная верёвка, полустёртые нити исчезали, не дойдя до необратимой точки схождения.

Его рука замерла в месте, где она прижалась над его сердцем, над вырезанной рукояткой из тиса, нагретой его кожей, над слоем камвольной шерсти между ней и им.

Том уставился на поредевший ассортимент всякой всячины на крекерах на столе для канапе. Время близилось к полуночи, и семьи с маленькими детьми уже давно ушли. Из оставшихся гостей были только старики, потягивающие бренди, и молодые пары, которые хотели насладиться праздничной атмосферой и живой музыкой как можно дольше, прежде чем вернуться к своей жизни, наполненной войной. К жизни, где каждый вечер по радио объявляли списки потерь, и каждое утро газетные заголовки предупреждали о вражеских диверсантах за каждым углом или о новой директиве правительства, призванной обезопасить население, но лишь урезавшей личные свободы.

Он прошёл в угол бальной залы, подальше от танцплощадки и предела досягаемости табачного дыма, струящегося от секции ветеранов.

Сигареты. Они ему никогда не нравились, хотя ребёнком он видел, что употребление табака было практически повсеместной привычкой взрослых южного Лондона. Теперь он считал это пороком, разделённым между самыми глупыми и слабовольными членами общества, как и пристрастие к алкоголю, азартным играм или домогательству плоти.

Уличные прозелиты называли их Общественным Злом.

Том видел их тем, чем они являлись: презренными привычками маглов.

Их существование несколько лет назад вдохновило Тома на систему лицензирования деторождения, которую Гермиона отвергла в считанные минуты после того, как он преподнёс ей идею.

— Мой отец м… — Том остановился до того, как успел произнести слово, затем продолжил хриплым голосом: — Сама-Знаешь-Кто. Ни один волшебник не пошёл бы добровольцем на войну с фермерами и племенными жителями.

Гермиона моргнула в неверии:

— Какая разница? Мой папа тоже не волшебник. Он был на войне, он такой же ветеран, как и твой. Ты должен гордиться, что твой отец служил Британии, — и он при этом был офицером.

— Я долгое время считал, что он был источником моих… Необычных даров, — сказал Том. — Раз уж он больше ничего не дал мне в жизни, по крайней мере, он передал мне наследие, имеющее какую-то ценность.

— Разве наследие важно? — сказала Гермиона, сжимая губы, как она всегда делала, когда очевидно была им разочарована, но всё равно пыталась следить за его мыслью до её логического завершения. — У меня его нет, и это меня не волнует. Мне всегда было неважно, есть ли оно у других, ведь это не меняет их как людей — ни их достижения, ни их потенциал. С наследием или без, ты всё ещё Том для меня. Том, которого я всегда знала, которому нравится зелёный цвет, читать историю Рима, шоколад без орехов и запах новых книг.

Людям, которые читают твои статьи, ни на йоту нет дела до твоего наследия — они даже не знают, что за человек стоит за творческим псевдонимом. Они всё равно любят то, что ты написал, слушают, что ты им скажешь, и ты получил их расположение своими собственными заслугами. Если уж на то пошло, если твои дары — лишь результат наследия другого человека, то это только преуменьшает твои собственные заслуги, будто кто-то другой получает должное за проделанную тобой работу. И мне это не нравится, вообще ничуть, потому что всё в этом нечестно!

Том замолчал на полминуты, взвешивая достоинства её аргументов.

Эйвери и Трэверс: они были двумя мальчиками, кто вырос с наследиями своих семей на плечах. Эйвери нёс вес пыльного старинного рода, которому с трудом удавалось оставаться востребованным в обществе, где все старинные роды становились всё бóльшим меньшинством из-за притока маглорождённых и перемещённых в результате войны émigrés{?}[(фр.) эмигранты]. Чтобы оставаться на плаву в учёбе, Эйвери прибег к коррекционным занятиям от Риддла и Грейнджер, при этом в надежде, что его знатные родители никогда не узнают, до чего докатился их некогда благородный сын.

Трэверс, в свою очередь, всю жизнь прожил в тени карьеры своего отца — аврор к двадцати годам, быстро ставший главой управления авроров, а затем главой одного из крупнейших департаментов Министерства, Отдела магического правопорядка, с которым по значимости соперничал только Отдел международного магического сотрудничества. Трэверс брал частные уроки летом, но у него никогда не получалось войти в пятёрку лучших в дуэльном клубе Хогвартса. Не обладая самыми элементарными инстинктами авроров, он был физически слаб и неловко выхватывал палочку во время их скоростных дуэлей.

Том очень редко исследовал жизни людей, с которыми взаимодействовал, сверх того, что требовалось для манипуляции их мыслями и действиями в более удобном направлении. Остальные люди были для него скворцами, их жизни не имели отношения к его. Если он звезда, то они обломки вращающихся вокруг неё астероидов. Если он говяжья вырезка — и он действительно выскребал дно для этих аналогий, но он делал то, что должен был, чтобы донести свою точку зрения, — они украшение из петрушки. Когда они не были для него полезными, их существование сводилось к тому, чтобы доказывать его превосходство во всех возможных отношениях.

— В Римской республике была концепция того, что они называли Novus homo, — сказал Том будничным тоном, в то время как Гермиона недоуменно смотрела на его заявление невпопад. — Это означает «Новый человек», и так называли кого-то, кто был избран на высшую государственную должность Рима, кто не мог проследить свою родословную до члена семьи, который служил раньше.