Эндрю Скотт Берг - Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда
«Это правда, хоть Зельда и очень ему подходит, в каком-то смысле она невероятно экстравагантна».
А теперь он добавлял:
«Зельда – способная и умная женщина, но ее нельзя назвать такой уж сильной личностью, поэтому я удивлен, что она не хочет взглянуть на ситуацию внимательнее и проявить умеренность в трате денег. Большинство их проблем, которые в конце концов доконают Скотта, исходят именно от экстравагантности. Все его друзья давно бы прогорели, если бы тратили деньги так, как это делают Скотт и Зельда».
Зельда не понравилась Хемингуэю с первой же их встречи в Париже, когда он заглянул в ее «ястребиные глаза» и разглядел там хищную душу. Он считал, что девяносто процентов проблем Скотта исходят от нее и что она «прямо или косвенно выступает вдохновителем» почти каждой «идиотской выходки», которую совершал его друг. Иногда Эрнест задумывался, стал бы Скотт лучшим американским автором, если бы не женился на женщине, которая вынудила его все «спустить».
Перкинс же, со своей стороны, видел в карьере Скотта и другие препятствия. Одним из них было то, что Скотт, как ему казалось, пытается в новом романе соединить несоединимое – серьезность истории об убийстве матери и глянец светского общества – и что он уже пришел к выводу, что это невозможно, но просто боится себе в этом признаться.
«Если бы я получил хоть слабый намек на то, что это так, я бы немедленно посоветовал ему отложить книгу и заняться новой», – писал Макс Эрнесту. Но Скотт упирался и продолжал работу. В первоначальной версии роман был написан от третьего лица. Теперь же автор пробовал вернуться к повествованию от первого. Но, в отличие от Ника Каррауэя из «Великого Гэтсби», рассказчик «Случая Меларка» (именно так теперь должна была называться книга) оставался неизвестным. Использование первого лица не очень помогло, и вскоре Скотт окончательно сдался.
Была и другая проблема, которую Фицджеральд пытался скрыть под неунывающей маской, – ужас перед старостью. Элис Б. Токлас[117] в мемуарах, которые были написаны почти сорок лет спустя, вспоминала, как Скотт говорил своей приятельнице Гертруде Стайн во время визита в сентябре 1926 года:
«Вы знаете, сейчас мне уже тридцать, и это настоящая трагедия. Во что я превращусь и что мне с этим делать?»
Перемена вида за окном казалась в тот момент отличным решением. Несколько недель спустя Зельда написала Максу:
«Мы безумно хотим вернуться и, наверное, покажемся совсем другими после трех лет, проведенных в центрах культуры, хотя мы периодически и сочились негодованием, раздавленные красотой и простотой Ривьеры. Мне кажется, жизнь здесь весьма подходит нам, но почему – я не понимаю и не могу объяснить. В любом случае Ривьера потрудилась над нашими манерами, и теперь мы хотим вернуться – со всеми своими лекарствами, подписанными на французском».
Оказавшись дома, Фицджеральд первым делом встретился с Максом, а затем на три недели погрузился в работу над First National Pictures в Голливуде.[118]
Это была первая из нескольких поездок Фицджеральда в Калифорнию. Для Скотта кинобизнес был гламурным мирком на другом конце радуги, куда он обычно отправлялся на поиски очередного горшочка с золотом.
«Надеюсь, это займет не больше трех недель. Проблема в том, что вы для кинолюдишек так ценны, что они могут предложить вам взятку, перед которой будет невозможно устоять. Но я знаю, что вы на это не поддадитесь. Вы хорошо знаете, каково ваше истинное призвание», – писал Скотту Макс.
Перкинс и сам хотел бы верить, что это так. Чтобы немного отвлечь Скотта от блеска умопомрачительных гонораров Голливуда, он написал ему:
«Я под страшным давлением. Люди хотят знать две вещи: где вы находитесь и каким будет название вашего романа». Последние несколько месяцев Перкинс считал, что книга будет называться «Ярмарка мира», и, исходя из того, что Скотт успел рассказать ему о книге, он считал, что такое название подойдет. Макс хотел объявить его как официальное и, таким образом, «в своем роде установить свои права на издание». «К тому же, я думаю, это всколыхнет у публики любопытство и интерес к роману», – добавлял он. Больше всего Перкинс хотел, чтобы Фицджеральд навсегда вернулся в Америку. Редактору казалось, что Делавэр и феодалистский контроль «Дюпон»[119] над регионом очарует Фицджеральда, и он принялся искать для него жилье. В начале апреля 1927 года Фицджеральды переехали в Эллерсли – особняк, построенный в стиле Греческого Возрождения,[120] неподалеку от Вилмингтона, который посоветовал им Перкинс. Им пришлась по душе скромная рента и великолепный внешний вид нового дома – пожалуй, даже слишком великолепный. Эдмунд Уилсон считал, что именно он разжег жажду Скотта к жизни напоказ. Годы спустя Уилсон опубликовал эссе под названием «Берега cвета»,[121] где говорил, что это было похоже на «вынужденную необходимость для Скотта – жить как миллионер» и в то же время – на «психологический блок», связанный с романом, который «в большей степени привел его к тому, что он вынужден был прервать серьезную работу и заняться рассказами для коммерческих журналов». Что бы ни было тому причиной, Фицджеральд от книги не отказывался и так вел себя на поло-вечеринках в Делавэре или в одиночестве в Эллерсли, что несколько раз попадал за решетку за нарушение общественного порядка.
Макс неоднозначно относился к страсти Фицджеральда к роскошной жизни – его путешествиям, великолепным домам, модным костюмам и дикой жизни зажиточного декадентства Европы и Америки. Одна часть Макса – та, которая принадлежала к Эвартсам, – молчала; другая же, перкинсовская, с чувством скрытого голода отзывалась на все эти проявления алчности. Макс-янки никогда бы не решился пуститься в разгул, который позволял себе Скотт, но отношение Перкинса к Фицджеральду давало основания полагать, что, несмотря на все свое неодобрение, Макс наслаждался вкусом свободной жизни, наблюдая за ней со стороны в качестве невинного зрителя. Его отношение к Скотту напоминало отношение строгого любящего дядюшки: он дарил ему разные приятные вещицы, например новую трость на замену утерянной или издание «Гэтсби» в кожаном переплете, сделанное специально для автора, – все, чтобы удивить избалованного непоседливого и неотразимого племянника.
Для Фицджеральда же Перкинс исполнял совершенно иную роль. Еще в детстве Скотт потерял уважение к родителям за то, что они не стремились достичь чего-то в жизни и как-то преумножить доставшееся им в наследство истощавшееся состояние. Позже в автобиографическом эссе «Дом автора»[122] Фицджеральд обратился к вспыхнувшему у него еще в детстве самолюбию и написал: «Я верил в то, что никогда не умру так, как остальные люди, и что я вовсе не сын своих родителей, а сын короля – короля, который правил всем миром». Как-то он написал Максу:
«Мой отец был придурком, а мать – истеричкой, наполовину безумной, охваченной постоянным патологическим беспокойством. Ни тогда, ни раньше между ними не возникало эффекта Куллиджа[123]».
Перкинс был готов заменить Фицджеральду родителей и снова и снова обращал его к работе над романом, сюжет которого становился непосильной ношей. В июне 1927 года Скотту пришло на ум новое сильное название, которое разительно отличалось от предыдущих, – «Мальчик, который убил свою мать», а затем он погрузился в несколько месяцев тишины и самоизоляции, стараясь загладить все острые углы романа.
В июне 1927 года заболел отец Луизы Перкинс, которому был семьдесят один год. Он был пенсионером, жил в Лондоне и увлекался путешествиями и орнитологией. Опасаясь самого худшего, Макс и Луиза в июне отплыли в Англию на лайнере «Олимпик». Луиза собиралась ухаживать за больным родителем, а Макс в это время рассчитывал продолжить работу в лондонском офисе Scribners. Перкинс покинул американскую землю впервые. Корабль показался ему роскошной тюрьмой. Обеды казались бесконечными, а между ними он попросту не знал, чем себя занять.
«Океан даже не внушает мне чувства бескрайности, потому что я отчетливо вижу его границы на равном расстоянии вокруг меня. Океан – это диск», – писал он Элизабет Леммон. Через несколько дней лайнер набрал скорость, и Макс впервые осознал все величие этой стихии. Слушая плеск волн, долетающий из открытого иллюминатора, он написал своей дочери Зиппи: «В следующей жизни я сбегу к морю».
Перкинс всегда представлял себе Лондон как некое «серое, унылое место, переполненное жесткими, холодными людьми», и к своему удивлению обнаружил, что ошибался («Видите, что со мной сделали книги!» – писал он Элизабет). Когда Макс не занимался делами, он проводил время с Луизой у постели ее отца. Европа, которую удалось посмотреть Перкинсам, ограничилась Лондоном, если не считать ночи и дня в Суссексе с Джоном Голсуорси, когда они навестили писателя в его особняке, где Макс и Голсуорси говорили преимущественно о книгах. Перкинс хотел заручиться поддержкой известного автора в расширении английской аудитории Скотта Фицджеральда, и это сильно возмутило Голсуорси. Макс понял, что собеседник совершенно не расположен к современной литературе. Говоря о «Великом Гэтсби», он называл его «большим продвижением вперед», но единственными книгами, которые ему действительно нравились, как позже Макс написал Фицджеральду, были произведения, которые «стояли на устоях прошлого… и не выражали современные мысли и чувства».
