Эндрю Скотт Берг - Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда
Голсуорси сказал Перкинсу:
– Эти авторы, которые прямо сразу становятся писателями, становятся также и неизбежным разочарованием. Лучше уж человеку не становиться писателем, чтобы у него была возможность смотреть на этот мир с более устойчивой позиции.
Да и миссис Голсуорси едва ли могла вести себя с гостями грубее. Наливая Луизе чай из заварочного чайника, она заявила: «Ну конечно, вам бы больше понравился чай из пакетика!» А зажигая огонь в камине, высокомерно фыркнула: «Вы, наверное, привыкли к газовым горелкам, ну конечно!»
Луиза не обращала внимания на эти уколы, так как куда больше ее расстраивало поведение Макса. Тем более что в один прекрасный момент миссис Голсуорси, высоко оценив его манеры, процедила:
– Мистер Перкинс, вы, похоже, англичанин.
– Отнюдь нет, – коротко ответил редактор с каменным лицом, и комнату охватила мертвая тишина.
«И вот, пожалуйста, – рассказывала Луиза племяннику Макса Неду Томасу несколько лет спустя. – Макс и это его чертово эвартсовское упрямство. Он испортил весь обед». Позже Голсуорси сказал одному своему другу, что Перкинс был самым интересным американцем, которого ему доводилось знать.
Однажды вечером Макс и Луиза отправились посмотреть на Палату общин и канцлера казначейства Уинстона Черчилля, который, по счастью, присутствовал там. Члены парламента бубнили по поводу финансов, но Черчилль показался Максу «сияющим жизнью». Перкинс написал одной из дочерей:
«Уинстон Черчилль, которого я надеюсь однажды уговорить написать историю Британской империи, толкал речь, и, если что-то из сказанного нравилось членам обоих партий, они выкрикивали: “Слышу! Слышу!”».
Макс отправил длинное и подробное описание своего путешествия Элизабет Леммон. Время от времени он прерывал описание местности различными нежными ремарками, например: «Довольно часто в Лондоне можно встретить девушек, очень похожих на вас – их тут даже больше, чем можно было бы надеяться отыскать! Их волосы так или иначе напоминают ваши, хотя мне в жизни не доводилось встречать другие, столь же прелестные!»
Неделя, проведенная в Лондоне, впечатлила Перкинса.
«Еще ни в одном городе я не чувствовал себя настолько уютно, как дома», – писал он Элизабет. Однако же Макс не слишком-то позволил себе наслаждаться жизнью. Луиза бы с радостью провела в Великобритании все лето, но вскоре, оставив мистера Сандерса в добром здравии, они направились в Саутхемптон, а оттуда отплыли домой. Как только Перкинсы вернулись в Америку, Луиза и дети отбыли в Виндзор. Не считая редких визитов к ним, Макс провел все лето в городском домике своего зятя на Сорок девятой улице, где присматривал за его ручным попугаем и обезьянкой. Оттуда ему было легко добираться до работы.
В тот год Макс несколько раз писал Элизабет, а также изредка слал ей книги. Увлечение астрологией недавно вызвало проблемы у него дома, сообщил ей Макс, так как Луиза обратилась к астрологу, которого мисс Леммон посоветовала, и та, нарисовав план для Макса, отметила, что он находится в «отчаянии, очевидно связанном с любовью».
– О, я знаю, что это не так, мы же проводим вместе каждую ночь! – возражала Луиза.
– Однако, – сказала астролог. – Вы не можете знать, чем он занимается днем.
Предсказательница настаивала, что Макс переживает период «мучений» и что Луиза не знает о своем муже всего.
«Как вы это объясните?» – спросил Макс у Элизабет. Она легкомысленно отозвалась, что Макса, должно быть, вовлекли в некий любовный роман этой весной.
«Вы должны понимать, хотя я и знаю, что вы невысокого мнения обо мне, что я на это неспособен. В словах той леди не было ни капли правды!» – писал Макс в ответ. И, несмотря на то что говорили звезды, Элизабет верила ей.
Той зимой Макс сочинил ей три длинных письма и все три, не отправив, порвал.
«Сам толком не знаю почему, – пытался объяснить он. – Я чувствовал, что вы направили ваше внимание на другие планеты». И действительно, стоило письму Элизабет возникнуть среди его деловой почты, Макс всегда смотрел на него с недоумением.
«Я сдвигал остальные в сторону и тут же читал ваше, – признался он ей после сентябрьского письма. – Я уже думал, вы давно забыли нас; не знаю, в урагане ли событий или в мирной тишине загородной жизни».
Чаще всего в том году Макс переписывался со своим преподавателем английского Чарльзом Т. Коуплендом. Начиная с 1920 года Макс и несколько других издателей преследовали его, упрашивая написать мемуары, но ужасная лень и гордость не позволяли Коупленду «пуститься в воспоминания». Макс думал, что предъявление счетов к чьей-то жизни было коньком профессора. Коуп хранил в памяти годы и годы преподавания и не был готов оживлять прошлое. Однако он все же написал кое-что, что сам называл «живой книгой». Это была антология в тысячу семьсот страниц под названием «Хрестоматия Коупленда»,[124] включавшая его любимые работы, которые он зачитывал студентам на протяжении двадцати лет.
«Это положило начало самым необычным взаимоотношениям между автором и издателем в истории издательского дела», – писал Дж. Дональд Адамс, редактор «New York Times Book Review» и автор «Коупа из Гарварда».[125]
«В своем стремлении напечатать книгу человека, которого Макс так высоко оценивал, он был готов к любым (разумным) требованиям». Однако он не осознавал, что, соглашаясь на сотрудничество с издательством, Коупленд, что называется, «обдерет их как липку». Материалы по «Хрестоматии» (и том любимых зарубежных подборок Коупленда, идущий в наборе, «Переводы Коупленда») заняли в кабинетах Scribners больше места, чем было позволено двум любым другим изданиям. Как говорил Адамс, его письмам по вопросам текста, выбору произведений и рекламы просто не было конца, как и настойчивым вопросам, когда будет еще одна печать и какого она будет размера. И какими бы сварливыми ни были его письма, требующие ответа «с обратной почтой», на них всегда отвечали с вежливостью и почтением. В одной из своих открыток он напомнил Перкинсу, что содержание «должно быть расширено щедрее». Потакание Перкинса всем запросам преподавателя выходило за все рамки и было похоже на слепое повиновение. Он баловал Коупа так, как ни одного другого автора, и уж точно не составителя сборников. Под руководством Перкинса Scribners собрало все тексты, необходимые для его книги. Вопреки официальной традиции, издательство также взяло на себя все расходы, связанные с авторскими правами на вошедшие в книгу произведения, всю переписку и переговоры, необходимые для получения лицензии на публикацию.
В остальном Коуп ничем не отличался от других авторов из списка Перкинса. За несколько лет «Хрестоматия Коупленда» разошлась тиражом в десять тысяч экземпляров, но, когда он был представлен широкой публике, Коупленд пожаловался, что книгу рекламировали недостаточно настойчиво. Редактор с ним согласился, и он запряг Макса еще сильнее. Перкинс же до конца жизни верил, что рекламировать что-то – это все равно что толкать заглохший автомобиль:
– Если вы уже заставили его ехать, то чем больше вы толкаете, тем быстрее он будет двигаться. Но если его не удалось сдвинуть с места, можно толкать хоть до смерти, он все равно не поедет.
Макс был занят так, как никогда прежде, но понимал, что они с Луизой не смогут отказаться от приглашения Фицджеральдов провести с ними уикенд в их особняке в Делавэре. Макс написал Элизабет, что замирает от ужаса при мысли о «количестве представлений, коктейлей, раскрашенных девиц, сигаретного дыма и болтовни» – всех тех вещей, которые он ненавидел и которые, как ему говорили, образованный нью-йоркский издатель должен высоко ценить. И в октябре 1927-го Перкинсы все-таки нанесли Скотту и Зельде визит.
«В особняке Эллерсли – высоком, крепком, желтом – больше самодостаточности, чем в любом другом доме, в каком я только бывал», – писал впоследствии Макс Хемингуэю. Он был очень старым (по меркам Америки) в окружении разросшихся деревьев. Со стороны парадного входа и с заднего двора сооружение украшали колонны, на втором этаже также имелись веранды, а вокруг особняка до самой реки Делавэр зеленел газон. В воскресенье Макс проснулся раньше остальных и завтракал в одиночестве. Теплый осенний ветер играл занавесками, впуская солнечный свет. «Это было похоже на воспоминание о чем-то давно ушедшем и очень приятном, – написал он потом Элизабет Леммон. – Все это принадлежало тихому прошлому и внушало мне чувство покоя и радости».
Однако хозяин дома вовсе не чувствовал себя спокойно в этой пасторальной традиционности. Фицджеральд находился в состоянии нервного истощения. Он жестко пил и говорил очень нервно, его руки тряслись. Макс опасался, что Скотта в любую минуту хватит удар, и поэтому прописал ему самый здоровый образ жизни, предполагающий сокращение алкоголя, месяц занятий тяжелыми физическими упражнениями и употребление сигарет «Sanos» без никотина. Зельда же, как с радостью отметил Макс, была здорова и находилась в приподнятом состоянии духа. «Она темпераментная девочка, – написал Макс Элизабет, – рожденная для куда лучшей жизни, чем та, которую она влачит». Позже в том же месяце Фицджеральд приехал в Нью-Йорк повидаться с Максом. Он сказал, что осталось всего пять тысяч слов до завершения романа, но редактору писатель показался слишком взбудораженным, чтобы сейчас же переносить эти недостающие слова на бумагу. Скотт целый час проработал в уставленной книгами гостиной Scribners на пятом этаже, а затем его накрыла очередная волна нервозности. Ему нужно было выйти на воздух, и он настоял, чтобы Перкинс выпил с ним. Неуверенный в эффекте, который это может произвести на Скотта, Макс нехотя согласился и сказал:
