Стивен Кинг - Игра Джералда
Но это так, отступление. Я начала рассказывать про наш с Брендоном разговор после того, как я сказала ему, что в доме, вполне вероятно, был кто-то еще. Он сразу же согласился с тем, что спящую собаку действительно лучше не трогать, пускай себе спит. Наверное, с таким грузом вполне можно жить – это уже облегчение, что я рассказала об этом хотя бы кому-то, – но я еще не готова об этом забыть.
– Меня убедил телефон, – сказала я Брендону. – Когда я выбралась из наручников и попробовала позвонить, линия была мертвой, как Эйб Линкольн. Когда я сняла трубку и не услышала ни гудков, ни шумов, я убедилась, что была права – в доме действительно кто-то был, и он перерезал телефонный провод. Поэтому я сорвалась как ошпаренная и бросилась к машине. Я раньше не знала, что такое настоящий страх, Брендон, пока до меня не дошло, что я там одна, ночью в лесу, и где-то поблизости притаился незваный гость.
Он улыбался, но теперь это была не сердечная дружеская улыбка. Обычно так улыбаются мужики, когда задумываются о том, что женщины – существа безнадежно глупые и их нельзя выпускать на улицу без няньки.
– Ты подумала, что кто-то обрезал провод, когда сняла трубку с одного телефона, в спальне, и не услышала гудков?
Все было не так, и подумала я не то, но я все равно кивнула. Во-первых, так было проще. А во-вторых, я уже знала, что бесполезно что-то доказывать мужику, который глядит на тебя вот с такой вот улыбочкой, которая как бы говорит: «Ах эти женщины! Без них жить нельзя на свете, нет, и пристрелить их всех тоже нельзя!» Ты меня понимаешь, Рут. И ты понимаешь, почему в тот момент мне больше всего хотелось поскорее закончить этот разговор.
– Он был отключен от розетки, – сказал Брендон. И тон у него был как у доброго и терпеливого дядюшки, который объясняет малолетней племяннице, что это ей только кажется, что под кроватью сидит злое чудище, но на самом деле там никого нет. – Джералд сам его отключил. Наверное, не хотел, чтобы его доставали с работы; не хотел, чтобы ему помешали отдыхать в законный выходной и, уж тем более, чтобы прервали его маленькое и невинное развлечение с наручниками. Он отключил телефон и в коридоре. Но телефон в кухне работал. Я это знаю из полицейских протоколов.
И вот тогда, Рут, свет померк. Я вдруг поняла, что все эти люди – все полицейские, которые были на озере, – сделали определенные выводы насчет того, как я справилась с ситуацией и почему я делала именно то, что делала. Большинство этих действий шло мне только в плюс, но мне все равно было обидно осознавать – да что там обидно, меня это просто взбесило, – что свои выводы они сделали не на основе того, что я им говорила и что они обнаружили в доме, а лишь потому, что я женщина, а для них поведение женщин вполне предсказуемо.
Если смотреть с этой точки зрения, то между Брендоном Майлероном в его элегантном костюме-тройке и старым констеблем Тигарденом в его драных джинсах на красных подтяжках нет вообще никакой разницы. В отношении к женщинам все мужчины одинаковы, Рут… я в этом уверена. Большинство из них научились скрывать свое снисходительное пренебрежение, но, как говаривала моя мать: «Даже дикаря-каннибала можно научить Святому писанию».
И знаешь что, Рут? Брендон Майлерон мною восхищается. Он восхищается тем, как я держалась, когда Джералд хлопнулся мертвым. Я это знаю. Я вижу это в его глазах и уверена, что сегодня увижу опять, если он вечером заедет в гости – а он меня навещает почти каждый вечер. Брендон считает, что я отлично держалась, что я очень храбро держалась… для женщины. На самом деле мне кажется, что до нашего первого разговора о моем гипотетическом ночном госте, он считал, что я сделала все точно так, как сделал бы и он сам, окажись на моем месте… и если бы у него в довершение ко всему была бы высокая температура. Мне кажется, большинство мужчин именно так и относятся к умственным способностям женщин: что женщины тоже умеют думать, вот только их мысли похожи на бред тяжелобольного на крайней стадии малярии. И этим вполне объясняются странности в их поведении, верно?
Я говорю сейчас о снисходительности – которую мужики проявляют по отношению к нам, женщинам, – но я говорю и еще об одной интересной вещи, которая гораздо страшнее. Он меня просто не понял. И это никак не связно с разницей полов. Просто таков уж удел человека, и непонимание – это лишь лишнее подтверждение, что каждый из нас безнадежно одинок. Что бы мы себе ни думали, на самом деле каждый из нас одинок. В том доме происходили ужасные вещи – по-настоящему ужасные вещи, – а он этого не понял. Я рассказала ему о том, что я пытаюсь делать, чтобы этот страх не терзал меня изнутри, а он кивнул, он улыбнулся, он искренне мне посочувствовал, и наверное, в конечном итоге мне это чуть-чуть помогло, но он самый лучший из всех… но даже он так и не понял ужасной правды… не понял, что страх не проходит, наоборот, он продолжает расти и расти и превращается в черный громадный дом с привидениями у меня в голове. И он до сих пор не прошел. Он во мне, этот черный дом, и его двери «гостеприимно» распахнуты, он приглашает меня войти… приглашает вернуться, а я не хочу туда возвращаться, но иногда все-таки возвращаюсь, и когда я вхожу в этот дом, дверь тут же захлопывается за мной и замок закрывается сам собой.
Ладно, проехали. По идее, когда я узнала, что моя догадка насчет телефонных проводов была ошибочной, мне должно было стать легче. Но легче не стало. Потому что какая-то часть меня была на сто процентов уверена – и уверена до сих пор, – что даже если бы я тогда заползла за кресло и включила бы этот проклятый телефон в розетку, он бы все равно не работал. Может быть, телефон на кухне заработал потом, но тогда он тоже не работал. И у меня был единственный выбор: бежать оттуда как можно скорее или стать легкой добычей того кошмарного существа и скорее всего умереть.
Брендон подался вперед, так что свет от лампочки над кроватью упал ему на лицо, и сказал:
– Там никого не было, в доме, Джесси. И самое лучше, что ты сейчас можешь сделать по поводу этой идеи: наплевать и забыть.
Вот тогда я едва ему не рассказала про кольца. Но я устала, и рука разболелась ужасно, и поэтому я не стала ничего говорить. Он ушел, а я еще долго лежала и не могла заснуть – даже обезболивающие таблетки не помогли мне заснуть в ту ночь. Я думала о завтрашней операции по пересадке кожи, но не так чтобы очень упорно думала. Я больше думала про свои кольца, и про след ботинка, которого никто, кроме меня, не видел, и про то, возвращался ли он – или оно – потом, чтобы убрать все следы. Я и решила, как раз перед тем, как наконец провалилась в сон, что не было там никакого следа и никакой сережки. Что кто-то из полицейских нашел мои кольца на полу в кабинете и забрал их себе. Вполне вероятно, что сейчас они выставлены в витрине какого-нибудь ломбарда, подумала я. По идее, я должна была разозлиться при этой мысли, но я вовсе не разозлилась. Наоборот. Я почувствовала то же самое, что почувствовала в то утро, когда очнулась за рулем «мерседеса», – мне стало очень хорошо и спокойно. Никакого таинственного незнакомца, никакого ночного гостя. Его просто нет. И никогда не было. А был просто нечистый на руку полицейский, который быстренько оглянулся через плечо, все ли чисто, и прикарманил мои золотые кольца. Мне было не жалко колец. Мне и теперь их не жалко. В последние несколько месяцев я все больше и больше склоняюсь к мысли, что мужья надевают нам кольца на пальцы исключительно потому, что закон запрещает вставлять их нам в носы. Впрочем, это опять же к делу не относится. Уже далеко за полдень, а я еще даже не приступала к рассказу про Раймона Эндрю Жобера. Итак, все по порядку.
