Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Подвал был похож на старинное подземелье — с земляным полом и низким потолком, под которым приходилось идти согнувшись. Там царила густая чернильная темнота, и лучи фонариков выхватывали из нее покрытые чем-то склизким кирпичи, переплетения труб, мох и даже пучки белесых грибов. А еще в подвале явственно пахло канализацией.

— Говорил же, нет тут ничего, мне завтра к шести, воняет… — забубнил сантехник.

— А там что? — спросил Кузин, посветив фонариком вперед.

— Что? Что? — заволновался сантехник, торопясь за ним и стукаясь головой об потолок. — Да трубы! Канализация ваша же.

— А это что? — не отставал Кузин.

— Где? — к ним подошел Рем Наумович.

— Да вот! — начал сердиться Кузин, высвечивая подсоединенную к стояку трубу, которая отличалась и по цвету, и по материалу, и, судя по всему, была врезана совсем недавно. Врез подтекал, и довольно сильно. — Течь кто заделывать будет?

И тут что-то как будто схватило за щиколотки Рема Наумовича, подошедшего к переплетению труб совсем близко, и начало как будто утягивать вниз, в земляной пол, вдруг превратившийся в болото. Рем Наумович вскрикнул и попытался вытащить хотя бы одну ногу, но земля не отпускала. По подвалу заметались лучи фонариков, жильцы не могли понять, что происходит, кто кричит и куда вообще надо смотреть.

Братья Кузины подхватили Рема Наумовича под руки и стали тянуть, но и у них не хватило сил. При этом земля под ногами Кузиных оставалась твердой, утоптанной, а инженер тонул, как в зыбучих песках.

— Спасите! — в отчаянии закричал Рем Наумович. — Выкапывайте меня, товарищи! Ройте землю!

После короткого замешательства — не рыть же вонючую, пропитанную понятно чем землю руками, — жильцы похватали кто что, благо мусора в подвале хватало, и принялись деятельно выкапывать Рема Наумовича. Сырко-муж копал какой-то деревяшкой, Артем Кузин — куском ржавого листа железа, а Максим Кузин — и вовсе фонариком.

И вскоре Сырко-муж, справлявшийся лучше всех, неожиданно докопался до расположенной почти под самым стояком не то норы, не то дыры. Посветил туда, охнул и принялся копать с утроенной энергией. А Рем Иванович перестал тонуть в сырой земле, и братья Кузины сразу же освободили его правую ногу.

Сырко-муж пыхтел, расшвыривая во все стороны комья земли.

— Не там копаешь! — кричали ему, но он все рыл и рыл, и наконец дыра в земле стала достаточно большой для того, чтобы все смогли увидеть то, что увидел Сырко-муж при свете своего фонарика.

Это была довольно большая полость, когда-то, судя по уцелевшим фрагментом кладки, выложенная кирпичом. На дне полости, в бурой дурнопахнущей жиже, белели кости, и почти утонувший человеческий череп укоризненно глядел вверх провалами глазниц.

Рем Наумович, которого тем временем успешно выкопали, заглянул в яму, изменился в лице и рухнул на колени.

— Прости, — всхлипнул он и неожиданно размашисто перекрестился. — Прости меня грешного, товарищ, сударь, кто ты там! Прости, прости, кто ж знал-то!..

А потом, выбравшись из подвала и отмывшись, потрясенный Рем Наумович повинился и открыл соседям свою главную тайну, которая по совместительству являлась вершиной его рационализаторской мысли и предметом огромной гордости. Оказывается, инженер на пенсии умудрился обустроить прямо у себя в комнате самый настоящий личный туалет. Общая уборная постоянно оказывалась занята, а Рем Наумович в силу возраста страдал некоторыми деликатными болезнями и, кроме того, любил почитать за этим делом свежую газету. Поэтому он соорудил собственный нужник, который, войдя в тайный сговор с жэковским сантехником, с помощью хитрой системы труб подсоединил к канализационному стояку в подвале. Вот этот-то самый новый врез и дал течь, осквернившую неведомо когда замурованные в подвале неведомо чьи кости…

Тайный туалет, конечно, демонтировали. Подивившись перед этим, как ловко и грамотно все устроил Рем Наумович. Он окружил туалет двойным фанерным коробом со звукоизоляцией из магазинных упаковок от яиц, и рьяно следил за чистотой и отсутствием запахов, поэтому никто из соседей понятия не имел о том, как роскошно устроился пожилой инженер.

Кости из подвала увезли, и у нас во дворе поговаривали, что захоронение очень старое, и принадлежали кости не одному человеку, а не то двоим, не то троим, а еще вполне возможно, что погребены они там были живьем.

Полтергейст жителей барака больше не беспокоил, телевидение — тоже. И даже Барсик, к радости Рема Наумовича, вернулся, грязный и с рваным ухом. Комиссия из ЖЭКа приходила повторно, но в этот раз жильцы были предупреждены, все прибрали и оттерли, а в четвертой квартире даже успели поклеить в коридоре новые обои. Бытовые условия в бараке были признаны вполне пригодными для жизни, и все вздохнули с облегчением.

Резуны

После скандала в семействе гадалок из углового дома, который завершился побегом Матеи и похищением младенца, сдала не только Досифея. Это как будто стало ударом для всего нашего двора, точнее, даже не ударом, а отрезвляющей пощечиной. Мы вдруг почувствовали, что наше время уходит. Так бывает в августе, когда буквально за один день неуловимо меняется освещение, тени становятся резче, а толкущиеся в прозрачном воздухе мошки — заметнее. Когда понимаешь, что лето заканчивается прямо здесь. И наше время уходило, как уходит лето, ни от кого не таясь. Мы просто не сразу обратили на это внимание.

А потом наступил момент, когда мы поняли, что ничего уже не будет как прежде. И этот момент мы запомнили хорошо.

Все случилось в тот год, когда в нашем дворе завелся первый бездомный, или, как их называли, лицо без определенного места жительства. Прежде мы о них только слышали, а теперь у нас появился собственный. На одном определенном месте он и впрямь не сидел, прятался по подвалам, перемещаясь между ними так ловко, точно ему удалось найти те самые знаменитые подземные ходы и пещеры, благодаря которым наш двор когда-нибудь наконец должен был провалиться в тартарары.

Иногда бездомный выползал из подземелий погреться на солнышке. Грязный и бледный, он плохо пах, и дворовые дети прозвали его Опарышем — безо всякой злобы, по одному только сходству. Хотя куда больше, чем на опарыша, бездомный был похож на Ивана Грозного с картины, на которой царь убивает своего сына. Глаза у него были такие же круглые, здоровенные, дикие, будто лишенные век, щеки и виски впалые, голова большая и лысая. Разговаривать Опарыш то ли не умел, то ли не считал необходимым, и исчезал при любом громком звуке или подозрительном движении в окрестностях. Братья Кузины из барака пару раз нарочно пугали его взрывами пистонов, чтобы не лез в их подвал. Жильцы барака никого туда не пускали.

Дворовые старушки и гадалки из углового дома подкармливали бездомного, ставили ему на видное место у подвальных дверей туго завязанные пакеты с едой. Другие на них ругались — разводите, мол, антисанитарию, крысы ваши подачки растаскивают, а этого вообще надо в милицию сдать. Милиция, кстати, приезжала за Опарышем несколько раз, его искали по подвалам, но ни разу не нашли.

— Где-то у него там логово, — со значением говорили милиционеры.

— Человек юродивый, живет где хочет, — ответила им как-то Досифея, которую они встретили у входа в подвал. В руках у Досифеи был батон хлеба.

— А вы потворствуете, — строго сказал ей один из милиционеров, усатый.

— Что вы, что вы, — Досифея отломила горбушку и начала есть ее так неторопливо и аппетитно, что у еще не обедавших милиционеров заурчало в животах, и они уехали.

А потом начали появляться игрушки. Возможно, они появились одновременно с Опарышем, но взрослые обитатели нашего двора были так увлечены тем, что теперь рядом с ними, под ними живет — безо всякого на то, между прочим, права — асоциальный элемент, БОМЖ, что заметили игрушки не сразу.

В те времена еще не было принято приносить туда, где погибли дети, плюшевых мишек и зайчиков. И дети вроде бы не гибли так часто — или время, уходящее наше время тянулось дольше, и расстояния между событиями, даже горестными, были достаточными для того, чтобы свыкнуться и сжиться с ними. И традицию эту жители нашего двора видели только в заграничных фильмах — у самых везучих были видеомагнитофоны, а прочие ходили в видеосалоны и в кино, импортную жизнь тогда показывали повсюду, и она уже не казалась инопланетной. Странных композиций на придомовых клумбах, с лебедями из шин, оградками из бутылок, распятыми на деревьях куклами и вкопанными среди ромашек львятами, тогда еще тоже не делали. Да и вообще, оставить игрушку, хорошую, целую игрушку на улице, в грязи, под дождем — такое не укладывалось в головах ни у взрослых, ни у маленьких.