Джинн Калогридис - Князь вампиров
Так оно и есть! Глаза Грегора жадно заблестели. Теперь ему будет не дождаться, когда мы станем возвращаться и окажемся в Валашском лесу... Не дождется.
Вскоре дрова разгорелись, и в трапезной потеплело. Стражника я оставил при нас. Седобородый старик-монах принес угощение: холодную жареную курицу, хлеб, сыр и кувшин со сливовицей. Почти беззубым ртом он прошамкал приветствие. Надо сказать, старик достаточно проворно прислуживал нам за столом, наливая сливовицу в бокалы. Удивительно, что его сморщенные, пергаментного цвета руки со вздутыми синими жилами и скрюченными пальцами совсем не дрожали. Удерживая тяжелый кувшин, он не пролил ни капли. Но еще больше мне понравилось, что этот монах совершенно не выказывал страха. Он не сгибался в три погибели перед грозным повелителем, а держался с молчаливым достоинством. Поведение старика разительно отличалось от многих глупцов из моего окружения, угодливо заглядывавших мне в рот. Возможно, отчужденность монаха объяснялась моим вероотступничеством. (Я несколько лет провел в Венгрии под домашним арестом. Единственным способом завоевать доверие короля Матьяша[2] и вернуть свой трон было обращение в католическую веру. С моей стороны это явилось не более чем политическим шагом. В Турции, например, я был вынужден расстилать молитвенный коврик, становиться на колени лицом к Мекке и молиться Аллаху. Однако народ не простил мне предательства «веры отцов».)
Может, чернь думала, что вместо этого я должен был выбрать смерть? Но смерть одинаково отвратительна, погибаешь ли ты мучеником за веру, или тебя просто убивают, как шелудивого пса. А я хотел жить.
Но, видно, старый монах был убежден, что я предал Господа и потому заслуживал Божьей кары, как Грегор заслуживал моего возмездия.
То-то удивился бы этот старик, узнав, что на самом деле я испытываю искренний страх перед Богом. Я боюсь Его, ибо знаю: Его сердце подобно моему – оно почернело от власти, но по-прежнему упивается возможностью решать, кто, когда и как окончит свой жизненный путь. И сердцу Бога приятны человеческие страдания.
Сердце Бога куда сильнее отягчено злом, нежели мое, и куда безжалостнее моего. Он умерщвляет молодых и старых. Ему все равно, кто перед Ним: мужчина, женщина или несмышленое дитя. Бог лишает жизни, не считаясь с обстоятельствами, убивает верных и предателей, умных и глупцов. Я же щажу невиновных и казню лишь тех, кто меня предал. Остальные пусть смотрят и запоминают, какая участь ждет предателей.
А Бог не церемонится. Он убивает и грешников, и праведников. Ему нет дела до набожности своих жертв. Да и справедливость, видно, Его не заботит. Скольким супостатам Он позволял править моими исконными землями. Ценою тяжких многолетних усилий я вернул себе трон, но Бог почему-то не пожелал помочь мне удержаться на нем. И посему у нас с Господом разные дороги. Сколько бы я ни молился, Он не дарует мне желанного бессмертия.
Впрочем, довольно про Бога. Вернусь к Грегору. Наша с ним "тайная вечеря" проходила в молчании. Когда же он, наевшись досыта, откинулся на спинку стула, не то вздохнув, не то рыгнув, я нарушил тишину и сказал:
– Друг мой, тяжело у меня нынче на сердце, ибо знаю, что трон подо мной вновь шатается. Бояре перекинулись на сторону моих врагов.
Грегор изобразил искреннее недоумение и принялся было мне возражать, но я властно поднял руку, велев ему замолчать.
– Не думай, будто мне неизвестно об их замыслах. А сейчас, когда Стефан со своим войском ушел из Бухареста, мое положение стало еще неустойчивее.
На это ему было нечего возразить. Грегор знал, что я отослал жену и сыновей подальше от столицы, дабы не подвергать их жизни опасности. Внимательно глядя ему в глаза, я спросил:
– Грегор, не помолишься ли ты за меня? За сохранение жизни и успех своего господаря? Ты – человек благочестивый и набожный, а меня считают вероотступником и еретиком.
Я умолк, рассчитывая перехватить взгляд седого монаха, все еще готового, если понадобится, прислуживать нам (правда, он переместился поближе к огню, чтоб его старым костям было теплее). Но лицо старика (и то, что на нем написано) скрывал клобук. А может, монах был глухим и вообще ничего не услышал. Или, наоборот, услышал, но у него хватило ума не показывать своего недовольства – знает поди, что я скор на расправу.
– Давай, Грегор, помолись за меня Господу нашему и Пресвятой Деве.
Что оставалось этой змее? Он молча повиновался. Мы оба встали из-за стола, и я повел его в молельню. Дверь ее была приоткрыта, и, даже сидя за столом, я мог видеть все, что происходило внутри. Остановившись на пороге, я перекрестился по православному обычаю (конечно же, монах это заметил), а Грегору велел войти внутрь и встать на колени перед иконой Богоматери. Небольшой коврик, покрывавший деревянный пол, напомнил мне мусульманские коврики, и я едва не усмехнулся.
Кряхтя, Грегор опустился на колени. Было слышно, как хрустнули его суставы (что ж, наши годы берут свое).
– Молись за нас, – тихо произнес я и махнул стоящему возле очага стражнику, чтобы тот взял меч Грегора и приблизился ко мне.
Вот он, коленопреклоненный Иуда. Мне хорошо был виден его профиль – как же Грегор похож на меня! Он вполне мог быть моим братом и... братоубийцей. Я следил за его обветренным горбоносым лицом с острым подбородком и видел, как под черными обвислыми усами дрожат тонкие губы. Я наслаждался зрелищем ужаса, разгоравшегося в его больших темных глазах (он всегда завидовал изумрудной зелени моих). Стражник стоял рядом со мною, держа меч наготове. Я вернулся за стол. Мне не впервой было посылать людей в эту молельню, но Грегору суждено стать последним в этом ряду. Глотнув сладкой, обжигающей сливовицы, я вновь обратился к предателю:
– Молись, друг мой. Молись за мое долголетие... и за погибель тех, кто посмеет меня предать.
Грегор всхлипнул и молитвенно сложил руки. Не вставая с колен, он повернулся ко мне, смяв коврик.
– Мой повелитель! Клянусь, я не обманывал тебя!
Я в полной мере насладился его отчаянием, а затем с наигранным удивлением спросил:
– Разве я в чем-то тебя обвинил?
Его глаза стали еще шире, он заморгал и плотно стиснул дрожащие губы. Сумей он дать мне достойный ответ (и не будь я столь уверен в своем магическом чутье), я бы, возможно, пощадил его. Но я был убежден, что все увиденное мной в Круге – истина, и не сомневался в правильности своей ворожбы. Впрочем, тут и колдовства не надо: вина Грегора была сейчас написана у него на лице. Блеснув, по щеке моего "верноподданного" скатилась слезинка.
– Ого! – воскликнул я. – Никак молитва заставила тебя прослезиться?
– Повелитель, прошу тебя...
