Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

— Нельзя ему туда, — раздался за спиной у Пелагеи знакомый голос.

— Так вот зачем ты мне косы заплетала, бабушка? — спросила Пелагея, оборачиваясь.

— Затем заплетала, чтоб красивая ты была.

Авигея стояла перед ней молодая, сильная, улыбалась одними продолговатыми русалочьими глазами и протягивала руку, на которой пальцы не смыкались от тяжелых колец.

— Молодец, Полюшка, справилась. А теперь пойдем, пока все не рассыпалось. И мальчонку с собой бери.

— Ему же домой надо…

— Отсюда, Полюшка, никто не возвращается. — И, увидев, как переменилась в лице внучка, Авигея спокойно добавила: — И ты не вернешься.

Пелагея взглянула в зеркало-окно, за которым бестолково возились Вовкины родители. По заросшему лицу Вовки-Лося текли слезы, он что-то орал, безобразно и отчаянно распялив рот, мать тоже плакала, все пытаясь отобрать у него палку… Пелагее стало так невыносимо их жаль, да еще и про дочку свою она подумала — а что, если б ее вот так уволокли. Все у нее внутри воспротивилось словам Авигеи, и она впервые в жизни ослушалась бабушку: схватила Вовку-младшего за плечи и вытолкнула его наружу.

— Ой дура, — вздохнула Авигея, но протянутую руку не убрала. — Идем, глупая. — И Пелагея вложила пальцы в ее ладонь, ощутив серебряную прохладу перстней.

Увидев, что сын вылетел из зеркала и шлепнулся на ободранный паркет, Вовка-Лось отшвырнул Анжелку и изо всех сил врезал по зеркалу лыжной палкой. И оно тут же рассыпалось, разлетелось вдребезги вместе с рамой. Причем Лось потом, когда сильно выпивал, клялся, что разлетелось оно само, еще до того, как палка на него обрушилась, да и не могла обычная палка его так разнести с одного удара. Анжелкина фамильная реликвия словно взорвалась изнутри.

А еще кое-что Лось никому и никогда не рассказывал. Когда он поднял лежащего лицом вниз Вовку и перевернул, то увидел вместо лица сына опять затылок с белесыми реденькими волосами. Снова перевернул — и снова увидел затылок. Словно это не Вовка был, а его отражение, и стоял он к зеркалу спиной, да так и остался таким, каким в нем запечатлелся. У Лося кишки скрутило от ужаса, он принялся тормошить Вовку, крутить его так, что Анжелка протестующе закричала, но со всех сторон был затылок, затылок, затылок…

И наконец Лось увидел лицо — бледное, с полуприкрытыми осоловевшими глазами. Чмокнул Вовку в нос, прижался к нему щекой, чего сроду не делал, и выдохнул — жуть какая померещилась.

Но таким, как прежде, Вовка-младший так и не стал. Он больше не хулиганил и не носился по двору, пугая жирных голубей, не смеялся и не плакал, ничем не интересовался и даже не разговаривал. Мать таскала его, медленного и равнодушного, по врачам, но те только пожимали плечами. Вовка покорно следовал пустым взглядом за докторским молоточком, поднимал и опускал по команде руки и молчал.

Словно душа его так и осталась там, в зеркальной комнате.

Гадалки из углового дома долго не могли понять, куда же делась Пелагея. Разложили они карты в первый раз — заметили, что шут исчез из колоды. Искали его, под столом ползали, в зеркало заглядывали осторожно — нет карты и все тут. А потом раскинули во второй, уже на саму Пелагею, и вышло странное. Что вроде жива она, а вроде и нет ее на земле.

Матея первая догадалась и на зеркало посмотрела. За ней и остальные головы повернули, стояли, молчали… А потом Матея закатила сестре своей Досифее такой скандал, что у соседей люстра тряслась. Ты старшая, кричала Матея, тряся кулаками, ты идти должна была, загубила девку ни за что ни про что, младенца сиротой оставила.

— Мать ее отправила, — ответила Досифея.

— Мать в могиле лежит! А была бы жива — сама бы пошла!

— Авигея пошла бы! — поддакнула вдруг Алфея и сама перепугалась, закрыла рот рукой.

Матея выдохнула и сказала уже тише:

— Не быть тебе главной, в подметки ты ей не годишься.

Старшая гадалка молча вышла в прихожую, открыла входную дверь и указала бунтовщицам на темную лестничную клетку. Там кто-то опять вывернул лампочку. Алфея расплакалась, а Матея долго стояла молча, кусала губы и смотрела на открытую дверь. Брови у нее чуть нависали над глубоко посаженными глазами, и взгляд был тяжелый, пронзительный.

Потом все вроде успокоились и разошлись по комнатам. Алфея даже бегала перед сном просить у Досифеи прощения.

А когда встали наутро — Матеи в квартире не было. И Пелагеиной маленькой дочери — тоже. Матея почти ничего из своих вещей не взяла, все модные платья и юбки оставила, а вот пеленки-распашонки с бутылочками вымела подчистую. Гадалки охали и суетились, всю квартиру перевернули вверх дном, будто беглянка могла прятаться где-нибудь за креслом или ширмой. А Досифея сидела за кухонным столом неподвижно, как громом пораженная.

Побег Матеи потом обсуждал весь двор — что, мол, сама-то в возрасте, а бездетная, как видно, бесплодная, вот младенца и выкрала, материнский инстинкт взыграл, это не шутки, умом, наверное, тронулась. Досифея не показывалась во дворе неделю, а когда наконец появилась, вид у нее был такой, будто она только-только начала приходить в себя после тяжелой болезни. Ей советовали писать заявление в милицию, но она отмалчивалась, и в милицию так и не пошла.

А у детей из нашего двора появилась новая игра, в которую играли самые смелые, а лучшим днем для нее считалась пятница, тринадцатое. Вечером, после того как зайдет солнце, нужно было пойти в темную ванную комнату с карманным фонариком и запереть дверь. Подойти к зеркалу, вытянуть вперед левую руку и коснуться стекла, а в правой держать фонарик, положив палец на кнопку. И, глядя в темноту, трижды сказать:

— Полюшка-Поля, выйди на волю…

После третьего раза приложенная к зеркалу ладонь должна была почувствовать тепло, будто с той стороны тоже кто-то руку прижимает. И вот тогда следовало резко включить фонарик и ни в коем случае не позволять себе зажмуриться.

Некоторые утверждали, что если все сделать правильно, в зеркале появится бледная женщина с волосами, заплетенными в две косы. Она будет прижимать ладонь к стеклу и что-то говорить, но ни единого звука расслышать не получится.

Бытовые условия

То, что у нас во дворе называли бараком, на самом деле было странной формы кирпичным домом, построенным неизвестно когда. Время изъело кирпич, он покрылся желтоватым налетом и легко крошился. Его кусками дети расчерчивали асфальт во дворе для «классиков». Барак порос мхом, а на его крыше покачивалась тоненькая березка, нашедшая в одной из щелей достаточно земли для укоренения и жизни.

Внутри барака было несколько огромных коммунальных квартир с дощатыми полами, бесконечными коридорами и общими кухнями, где царил вечный чад и гвалт, а мокрое белье с протянутых тут же — а где еще? — веревок падало прямо в суп. На высоких потолках проступали пятна плесени, похожие на очертания неведомых зеленых континентов, полы проседали, штукатурка сыпалась со стен, в санузлах вечно что-то протекало и лопалось. Бытовые условия в бараке, по общему мнению, были совершенно невозможными для нормальной жизни.

Но каждый раз, когда речь заходила о сносе с расселением, в бараке поднимался ропот.

— Снесут-то они снесут, — говорили встревоженные жильцы. — А вот построят-то что?

— Ломать не строить, — соглашались другие. — Впендюрят на место барака многоэтажку, а нас — в Новые Черемушки.

Почему-то именно Новые Черемушки стали для обитателей нашего двора символом окраинного спального ада, бесконечно далекого, а оттого еще более ужасного.

Ропот ширился, жильцы уже обсуждали, как и куда подавать коллективную жалобу на незаконное выселение в Новые Черемушки, и обещали в случае чего «костьми лечь». А потом выяснялось, что никакого сноса с расселением в ближайшем будущем не планируется — то ли передумали, то ли сроки перенесли, то ли это вообще были одни только слухи, и барак останется на своем месте на веки вечные.