Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

— Она позвала, ей и прогонять сподручнее, — Досифея выложила беляши на тарелку, накрыла полотенцем, тщательно смазала сковородку маслом для новой партии.

— Ты старшая! Ты главная! — бушевала Матея, торопливо затягиваясь. — Видела бы мать, как ты за пигалицей прячешься, за неумехой, она бы…

Досифея схватила теплое от беляшей полотенце и, молча хлестнув Матею по лицу и по рукам, вытолкала ее из кухни взашей и захлопнула дверь. Потом уселась, тяжело дыша, за стол рядом с Пелагеей.

— Масло горит, — сказала Пелагея.

— Пусть его… — Досифея помолчала. — Справишься? У Матейки язык без костей, но дело ведь говорит.

— Ты же не справилась.

Старшая гадалка вздохнула.

— Кому ж еще…

— Ты хоть знаешь, кого позвала? Кто он?

— Знаю. — И впервые за все это время Пелагея улыбнулась, зеленые искорки заиграли в ее водянистых глазах. — Шут он ряженый. С зеркалом.

— Ой ты, Поля, дура…

— Маленькую только берегите, — снова опустила голову Пелагея.

— Типун тебе на язык! — рассердилась Досифея. — Ишь, пионерка-героиня выискалась… С тобой пойду, поняла? — Она отошла к плите, вернулась и поставила перед племянницей блюдо с горячими беляшами. — Ешь давай! Отощала, соплёй перешибешь…

Зашло солнце, Досифея стала тряпки с зеркал снимать — и увидела прозрачные ручейки трещин. Все битыми оказались, кроме того, в большой комнате, которое она на пол положила. Пришлось Алфее с Пистимеей бежать к соседям, одалживать у них настольное.

Матея, которую старшая гадалка с кухни выгнала, ушла куда-то и до сих пор не вернулась. Видно, сильно обиделась.

Досифея с племянницей установили зеркала — на настольное пока кофточку чью-то набросили, от греха подальше. Поставили свечи, разложили на столе угощение — яблоки, конфеты и тарелку с беляшами, это Досифея настояла. Сама она насыпала вокруг стула, на котором Пелагея должна была сидеть, и чуть поодаль, где сама караулить собиралась, круги из четверговой соли. Пелагея еще посмеивалась — смотри, мол, не сыпь так густо, яичницу солить нечем будет. У Пелагеи нос заострился, глаза блестели, будто от жара, но она бодрилась изо всех сил. Волосы, заплетенные в косы, лежали на плечах, и она украдкой подносила пушистые кончики к лицу, прижимала к губам атласные ленты, точно это обереги были.

Досифея вокруг своего места разложила пучки трав, куколок тряпичных, узелки неведомо с чем, веник тоже принесла, гвозди медные и череп птичий с крючковатым клювом — ястребиный, наверное. Перед зеркалом воткнула в щель между половинками столешницы острием вверх толстую иглу — такие еще цыганскими называли, — пошептала над ней. А на иглу надела серебряное кольцо со змеиной головой — единственное, которое вместе с Авигеей в гроб не положили.

Наконец сдернули с зеркала кофточку, зажгли свечи, Пелагея уселась на свое место и, жадно вглядываясь в зеркальный коридор, трижды повторила:

— Суженый мой, ряженый, приходи ко мне ужинать…

Было тихо, на улице лаяла собака.

— Беляшами пахнет, сил нет, — наморщила нос Пелагея.

— Молчи. Так придет быстрее, он всегда голодный.

— Ряженый, приходи…

Длинная рука бесшумно высунулась из зеркала, попыталась схватить яблоко — и наделась ладонью на цыганскую иглу, острие прошло насквозь и вышло с тыльной стороны. Раздался пронзительный, почти человеческий крик, перешедший в рычащий визг забиваемой свиньи… Вот тут-то и надо было Досифее броситься на помощь со всем своим инвентарем, с медными гвоздями и птичьим черепом в первую очередь. Но гадалка оцепенела, застыла соляным столпом, глядя, как корчится и кричит в зеркале ее меньшая сестра, Пелагеина мать, которая много лет назад поехала с друзьями на подмосковную дачу, сиганула в реку с мостков и всплыла только на следующий день ниже по течению, синяя и распухшая…

Игла выскочила из щели, бабкино кольцо слетело с нее и со звоном покатилось по полу. Пелагея подалась вперед и схватила Ряженого за омерзительно мягкое, будто резиновое запястье. Он протянул другую руку, пытаясь разжать ее пальцы, Пелагея ухватилась и за нее и, упершись пятками в пол, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы, тянула Ряженого на себя, вытаскивала его из зеркального коридора. Вот показался из зеркальной глади подергивающийся нос, вот — морщинистый, будто смятый лоб, а под ним дико вращающиеся глаза… мамины глаза, только Пелагея об этом не думала, она знала, что это — Ряженый, нацепивший и изуродовавший мамин облик.

Досифея наконец очнулась, бросилась к столу — и в этот момент Ряженый, распялив рот в ухмылке, вывернул свои резиновые щупальца, сам ухватил Пелагею за руки повыше локтей и резко дернул на себя. Мелькнули в воздухе косы и подошвы тапочек, заметался по комнате крик «Тетя Фея!..» — и Пелагея исчезла в зеркале, оставив на краешке деревянной рамы, за которую зацепилась боком, клочок пестрой юбки и пятнышко крови.

Холодный зеркальный студень залепил Пелагее веки, ноздри, рот, было нечем дышать. Саднил ободранный бок. Ряженый, туго обвив щупальцами ее руки, все тащил и тащил Пелагею вперед, а потом вдруг отпустил. И сразу стало легче, точно она из студня наконец на воздух вынырнула. Пелагея жадно вдохнула и почувствовала запах кофе и черного перца. Что-то в нем было домашнее, будто из детства. Это же бабушка такой кофе себе готовила, с перцем, говорила — персидский рецепт, вспомнила Пелагея, и увидела мысленно сухие руки с темной пергаментной кожей, крутившие над дымящейся чашкой меленку, услышала треск перчинок и перезвон серебряных колец…

Запах был такой насыщенный и умиротворяющий, что Пелагея наконец решилась открыть глаза, уверенная, что бабушка стоит где-то совсем рядом и крутит свою меленку. Но не увидела ни Авигеи, ни Ряженого. Только расстилался впереди и позади нее светлый зеркальный коридор, а в нем маячили неподвижно застывшие фигуры, вроде бы человеческие. Что-то будто толкнуло Пелагею в спину — пойди, мол, погляди, — и она послушно направилась к ближайшей фигуре.

Это оказалась покойная коммунальная старушка Вера, она висела в полуметре от пола — если, конечно, вообще существовали в этих зазеркальных краях пол и потолок. Висела, раскинув руки, выпучив невидящие глаза и неловко задрав кверху подбородок с парой седых волосков. А дальше, шагах в двадцати от нее, точно так же висел учитель Гелий Константинович в полосатой пижаме, и одна нога у него была в тапочке, а другая — босая, костлявая, жалкая.

— Они что же, мертвые, бабушка? — шепотом спросила Пелагея. И не то в ответ услышала, не то сама догадалась — да, мертвые. Здесь все было зыбко и нереально, как во сне или в давнем полустершемся воспоминании: не поймешь, что взаправду, а что чудится.

— И ты тоже мертвая и тоже здесь. Ты же здесь?.. Значит, после смерти мы в зеркала попадаем?

Но Авигея, если она и впрямь сейчас помогала своей внучке, ничего не ответила. А впереди, за чередой неподвижно висящих над полом фигур, мелькнула вдруг высокая узкая тень. Снова что-то будто толкнуло Пелагею в спину, и она со всех ног бросилась за тенью.

До Олега Платоновича из дома с аркой слухи про брусвяное полнолуние и опасность зеркал не дошли, и он, как обычно, отправился тем вечером в ванную, чтобы поковырять перед сном в зубах. Это был целый умиротворяющий ритуал — заточить бритовкой спичку и ковыряться острым кончиком в старых дуплах и между зубами, пока не закровят десны.

И вот, уже оскалившись перед зеркалом для любимой процедуры, Олег Платонович вдруг увидел по ту сторону заплеванного стекла не себя, а отца своего, Платона Ильича, лет двадцать назад пропавшего без вести в городе Чебоксары.

— Батя… — только и смог вымолвить Олег Платонович и потянулся к отцу пальцем, как Адам к Богу на знаменитой фреске. Но отец, дернув щекой, глянул куда-то себе за плечо и в тот же миг исчез из зеркала. А на его месте возникла и уставилась на Олега Платоновича незнакомая девица, молодая и скуластая, с заплетенными по-старомодному в две косы волосами. Девица смотрела отчаянно, что-то говорила, стучала ладонями по зеркальной глади, но до Олега Платоновича не доносилось ни звука. А потом отраженная лампочка замигала, отраженная ванная комната потемнела и задрожала, будто при землетрясении… и все пропали, и отец, и девица, остался в зеркале только сам Олег Платонович с выпученными глазами и открытым ртом. И лампочка светила ровно, и землетрясения никакого не было, только левая сторона груди у Олега Платоновича болела и так плыло в голове, что он присел на бортик ванны…