Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Утром жена обнаружила смятую постель, одинокий шлепанец у зеркала и — никаких следов Гелия Константиновича. Все его вещи и документы лежали на своих местах, дверь была заперта изнутри. Не хватало только самого учителя, второго шлепанца и еще полосатой пижамы, в которой он обычно спал.

Всю ночь, пока двор лихорадило, Досифея просидела без сна за картами. Другие гадалки разбежались по дальним углам квартиры, попрятались за ширмы, лишь изредка кто-нибудь из особо смелых — чаще всего Матея — прокрадывался на цыпочках по коридору и приникал к закрытой двери послушать. Шлепали по столу карты, а Досифея ругалась полушепотом распоследними словами — кто бы мог подумать, что она, степенная дама с гладким кукольным личиком, вообще умеет так ругаться.

Пелагея забылась пугливым полусном на диванчике, прижимая к себе дочку, и ей все чудилось, что вокруг бродит Ряженый, напяливший личину мужа Васеньки, поправляет криво сидящее лицо, наклоняется, дышит в ухо…

Досифее все выпадали холодный гость и заколотое дитя, а между ними мелькал шут с зеркалом. Он открывался в раскладе внезапно, будто сам по себе, без ее участия, и Досифея била его с размаху первой подвернувшейся картой — все ждала чумную царевну, но она не приходила, пряталась где-то в глубине колоды. Шут соскальзывал со стола, Досифея, ругаясь в бессильной ярости, ползала на четвереньках по ковру, искала его, но не находила — а при следующем раскладе он снова выскакивал сам по себе в самый неожиданный момент. Наконец, уже ближе к рассвету, Досифея зажала карту с шутом пинцетом из косметички Пистимеи и сожгла над восковой свечой.

Раскинула карты снова — и шут с зеркалом выпал шестым. Его ухмылка как будто стала еще шире.

Окна дома напротив вспыхнули алым, отражая первые лучи солнца. У соседей снизу по-петушиному закукарекал будильник. Досифея отложила карты и ругнулась напоследок так, что приникшая к замочной скважине Матея покраснела до ушей. Потом попробовала встать, но ноги не слушались, а все предметы в комнате превратились в расплывчатые пятна и закружились набирающей скорость каруселью. Досифея рухнула всем своим большим мягким телом на ковер и моментально уснула.

Перепуганные гадалки долго потом отпаивали ее кофе, предлагали для подкрепления сил всякое диетическое — и яйцо в мешочек, и кефир, и хлебцы подсушенные, и суп овощной протертый. Досифея поклевала, сколько смогла, ничего своим благодетельницам не сказала и отправилась во двор, на лавочку у подъезда. Старушки, которые уже были на посту и обсуждали свежие слухи — а слухи были богатые, два человека пропали бесследно за одну ночь, — удивились ее бледности и слабости. Но Досифея, безмятежно зевнув, посетовала на давление — мол, всегда с ней такое к перемене погоды, — и со всем усердием занялась тем, что ей и прежде отлично удавалось: начала добавлять к слухам и пересудам всякие нужные подробности.

И к полудню все дворовые пенсионерки уже знали, что странные беды обрушились на двор потому, что сейчас полнолуние, да не простое, а редкое — брусвяное, то есть, значит, кроваво-красное, так его в старину называли. На брусвяное полнолуние, которое раз в сто, а то и в двести лет бывает, вопиет с неба кровь убиенных во всех войнах, и надо следить за детьми, особенно за мальчиками, не отпускать их от себя. Всем надо быть очень осторожными, а главное — занавесить в домах зеркала, потому что из них на брусвяное полнолуние глядят по ночам убитые солдатики и зовут к себе. Оттого и Вера с учителем пропали, и слесарь из ЖЭКа сошел с ума, да так, что бригада «скорой» еле сняла его, вопящего, со шкафа — в зеркало они заглянули в неурочный час, увидели мертвых, а те их и поманили.

Густые зимние тучи низко плыли над нашим двором, щедро осыпая его колючим снегом, и никто не мог точно сказать, есть ли там, за ними, полная луна, и брусвяного ли она цвета. Особо скептичные заглянули в отрывные календарики с фазами Луны и посмеялись над наивными старушками — мол, полнолуние только через два дня, и никакое оно не брусвяное, обычное, облапошила вас гадалка-шарлатанка в очередной раз. Но многие поверили и занавесили зеркала в своих квартирах.

А Пелагея, оставив дочку на теток и двоюродных сестер, поехала на могилу к бабке Авигее. При жизни Авигея не чтоб ее любила, звала поскребышем, почти ничему не учила и явно предпочитала ей старших внучек, Пистимею с Алфеей. Но все-таки жалела — то ли потому, что Пелагея сиротка, без матери росла, то ли чуяла, что ей потом на долю выпадет. Звала Полюшкой. А еще Авигея любила ей косы заплетать — волосы у Пелагеи были тяжелые, русые, не с золотинкой, как у старших внучек, а как будто с еле уловимой прозеленью.

Могила Авигеи была у самой кладбищенской ограды, под старой липой. Пелагея положила на снег две розы — гвоздик Авигея не терпела, — присела на холодную скамеечку и принялась просить бабку о помощи. Каялась мысленно, что открыла зеркальный коридор, — ведь и бабка, и тетки предостерегали, рассказывали, как это опасно. Но ведь она, Пелагея, так истосковалась одна, так хотелось ей знать, что ждет ее в будущем суженый-ряженый, лучше прежнего — а мысли все были о трусливом Ваське, чтоб ему пусто было, и любит она его до сих пор, и ненавидит, подлеца, и тяжко одной, бабушка Авигея, ох как тяжко…

С липы спорхнула на надгробие маленькая птичка. Пелагея сперва решила, что это воробей, потом пригляделась — голова у птички ярко-красная, грудка белая, на крыльях нарядные желтые полоски. Щегол. Бабка давным-давно, когда Пелагея еще горшок осваивала, держала певчего щегла в клетке на подоконнике.

— Бабушка Авигея? — выдохнула Пелагея вместе с облачком пара.

А щегол засвиристел и стал прыгать по надгробию, сбивая тоненькие полоски снега, которым была покрыта отполированная плита. Пелагея взглянула на зеркальный мрамор и увидела в нем смутное свое отражение — один силуэт. Посмотрела по сторонам — нет щегла. Наверное, на липу к себе вернулся.

— Бабушка?..

Что-то еле слышно зазвенело в неподвижном морозном воздухе. Словно стукались друг о друга тяжелые серебряные кольца, которых Авигея носила столько, что пальцы не смыкались.

Вернувшись с кладбища, Пелагея проскользнула в свой уголок за ширмой, посмотрела, как спит дочка, раскинувшись в кроватке, и тоже улеглась. У нее почему-то совсем не осталось сил, будто она не на кладбище ездила на метро, а ходила за тридевять земель, истоптав, как и положено, по дороге железные башмаки.

А проснувшись, Пелагея обнаружила, что ее волосы аккуратно заплетены в две косы и завязаны атласными ленточками — как бабушка Авигея делала. Тогда она отправилась на кухню, где гремели сковородками Досифея с Матеей, и все им рассказала — и куда ездила, и что делать собирается.

— С ума спятила! — охнула Матея, услышав, что младшенькая задумала. — Фея, слышала дуру?!

Досифея жарила беляши и молчала.

— Мне бабушка подсказала, — тихо и упрямо ответила Пелагея, глядя себе под ноги, на ромбики кухонного линолеума.

— Бабушка уж год как в могиле гниет, язык черви отъели, нечем ей подсказывать!

— Не смей так о матери! — замахнулась на нее прихваткой Досифея.

— Не за ту беспокоишься, матери-то все равно… — Матея встретилась со старшей сестрой взглядом и умолкла. Глаза Досифеи так потемнели, что казались совсем черными, тусклыми. — Эту лучше вразуми, пока живая!

Досифея снова склонилась над сковородой. Матея зашипела, точно ее тоже в масле жарили, усадила Пелагею за стол и раскинула перед ней карты. Пелагея не шелохнулась, крепко сжав обветренные с мороза губы. Матея толкнула ее локтем:

— Открывай, на тебя расклад.

Пелагея открыла — выпал шут с зеркалом и ведьмина смерть. Матея зажгла папиросу, забыв о сестрином запрете курить на кухне.

— Фея, скажи ей!

— Я тебе скажу — на лестницу иди. Нечего дымить.

— А я поняла-а! — протянула вдруг Матея, наставив на старшую гадалку тлеющую папиросу. — Испугалась ты, значит. Зассала! На девчонку все свалить решила!