Анна Старобинец - Резкое похолодание
Горнолыжники, горнолыжники… Да что же это такое!.. горнолыжники… Оно все еще сопротивляется… Горнолыжники, горнолыжники, — осталось совсем немного. Горнолыжники… — нужно его добить. Горнолыжники… Ну вот. Наконец-то. Оно больше не дышит. Оно ничего больше не значит.
Горнолыжники, — зачем-то повторяю я снова. Как будто хочу что-то проверить. Как будто пинаю в бок покойника, чтобы убедиться, что он действительно мертв… Убеждаюсь. Вроде бы все в порядке.
Все в порядке, но мне что-то не нравится.
Горнолыжники, — говорю я беззвучно.
— Горнолыжники, — говорю я вслух.
Это как контрольный выстрел в голову. На всякий случай, мало ли что…
— Горнолыжники…
— Да что ты заладила? — раздражается отец.
Я молчу. Не объяснять же ему. Молчу.
Не объяснять же ему, что это слово — без всякого значения, просто набор звуков, просто оболочка, — оно не хочет умирать до конца. Придушенное, раздавленное, простреленное — оно все еще живет.
— Горнолыжники, — говорю я шепотом. И чувствую, как оно шевелится. Как его оболочка разглаживается, заполняется изнутри каким-то новым соком, новым, непостижимым для меня смыслом.
В таком виде оно гораздо страшнее, чем раньше. Я не понимаю его. Я ничего не могу с ним поделать.
— Горнолыжники, — говорю я и отпускаю его.
Я бессильна. Оно свободно. Оно серое, уродливое и опасное. Оно не подчиняется мне.
— Соня, да что с тобой? Что с тобой такое?
Он выглядит озабоченным. Он даже протягивает ко мне руку, прикасается к моему лбу… Неужели погладит по голове?… Нет, конечно, нет — просто проверяет, есть ли температура…
— Ничего, — говорю. — Все нормально. Просто… представь себе, папа, что ты кого-то убиваешь — а он все равно живой.
— У тебя температура, — отвечает он. — Горло не болит?
— Нет.
— Насморка нет?
— Нет.
— Все равно иди и ложись.
— Хорошо… Но все-таки… Может так быть, что ты кого-то убиваешь — а он не умирает?
— Быстро ложись, — говорит он. — Я принесу тебе аспирин.
И добавляет:
— Нет. Так не может быть. Когда ты кого-то убиваешь — он умирает.
II
Родители не забирают меня из школы. И не отводят. Никогда. От дома до школы — десять минут ходу, и отец считает, что я не развалюсь, если пройду это расстояние одна. Это будет развивать во мне самостоятельность. Никакой опасности нет — ни утром, когда я иду в школу, ни в три-четыре дня, когда возвращаюсь обратно. У нас маленький тихий городок. Опасаться здесь нечего… В нашем городке совершенно нет злачных мест. Одно-единственное кафе, но там вам ничего не грозит.
У нас маленький, геометрический городок. Заблудиться здесь невозможно… У нас одинаковые блочные дома — серые и грязно-розовые, пятиэтажные и девятиэтажные, но они все четко пронумерованы, так что перепутать их невозможно.
У нас здесь всего две главные улицы — Ленина и Лесная. Они прямые и пересекаются под прямым углом, разделяя город на четыре квадратных района: АА, АБ, АВ и БВ. Я живу в районе АБ. Моя школа находится в районе АВ. Чтобы попасть в школу, надо идти все время прямо, никуда не сворачивая. Отец говорит, что даже такая кулема, как я, способна проделать этот путь самостоятельно.
Я единственная в классе, кто проделывает этот путь самостоятельно. Всех остальных приводят и забирают родители.
Утром идти хуже всего. Зимним, холодным, ночным утром, когда ничего еще даже не началось, когда все еще впереди — пахнущая овощным супом и трухлявой мебелью школа, молодая учительница с пронзительным голосом и все эти — вертлявые, суетливые, сопливые, с твердыми кулачками, локотками, коленками… Утром мне было бы легче, если бы кто-то шел рядом со мной. В темноте, в черном морозе.
Но я хожу одна. Из АБ в АВ. По прямой.
Письмо волшебницеЗаветное желание
Пожалуйста, пусть кто-нибудь ходит вместе со мной.
Я так хочу.
Я так хочу.
Я так хочу.
— Эй, когова! — букву «рэ» Ренат не выговаривает. — В школу идешь, когова?
Он пытается перегородить мне дорогу — но он маленький и щуплый, а я большая и толстая, так что я просто молча пру вперед, а он путается у меня под ногами, как вертлявая собачонка.
— Ты чё, оглохла, когова? Уши надо мыть компотом! Чё молчишь, с тобой газговагиваю! Ща получишь у меня!
Я резко останавливаюсь. Ренат быстро отскакивает в сторону — как все маленькие злые собачки, он очень труслив.
— Сам получишь, — говорю угрожающе и делаю шаг к нему.
— Сначала догони! — хихикает Ренат и отбегает еще дальше.
Я иду вперед. Кто-то вдруг очень больно ударяет меня в затылок. Оборачиваюсь: Ренат демонстрирует длинный белый язык; в руке у него грязный снежок, и он метит мне прямо в лицо.
— Ща еще получишь!
Я отворачиваюсь, но недостаточно быстро: второй удар приходится в щеку. Плотный комочек грязи и снега сползает за воротник шубы и тут же начинает сочиться холодными тонкими струйками. Ну и что. Ну и что. Я ускоряю шаг.
— Жиг-тгест-мясокомбинат! — орет Ренат.
Ну и что. Ну и что. Ну и что.
— Жиг-тгест!..
Я его ненавижу. Он такой же отвратный, как его имя. Ренат… Насекомое с круглым брюшком и прозрачными узловатыми лапками. Ренат. Ренат… Растение с гнойно-желтым стеблем, облепленным муравьями. Ренат… Сорт гнилых яблок. Ренат. Ренат. Ренат. Я убью его. Ренат. Раздавлю его. Ренат. Выдавлю желто-зеленый сок. Ренат, Ренат, Ренат… Вот так. Так-то лучше.
— …Мясокомбинат! — разоряется он.
Ну и что. Зато я убила его имя.
— Жигдяйка! Жигная!
— Я убила твое имя! — кричу я в ответ.
— Чи-и-во-о?!
Ренатово лицо вдруг перекашивается и начинает странно дергаться — как будто невидимая рука щиплет его за щеку изнутри.
— Чё ты сказала?…
Вообще-то он больной. Не знаю, чем он там болеет, но в школу он до сих пор не ходит хотя и старше меня на несколько лет. И еще — он совсем не растет. Папа говорит, что с ним нельзя водиться, ни в коем случае.
С ним действительно никто не водится. Как и со мной.
— Я убила твое имя, — спокойно повторяю я. — Теперь ты уже никогда не вырастешь.
— Бабушка! — ревет Ренат. — Бабушка-а-а!
Он падает на снег и дергает ногами:
— Ба-абу-у-шка-а-а!
Я ускоряю шаг. Я перехожу на бег, я задыхаюсь, но бегу: нужно убраться отсюда, пока не явилась ведьма. Его бабка.
