Анна Старобинец - Резкое похолодание
— Размазня, — шипит на меня отец, и мне ясно, что победили упрямство, жир и отчаяние. Я победила.
— Может быть, все-таки поедем? — он уже сдал все позиции. — Ну что тебе не нравится? Такая хорошая лыжня, ровная… Ты вон уже отдохнула…
— Нет, — говорю решительно. — Я больше не могу.
— Сопли хотя бы вытри, — он протягивает мне носовой платок.
Громко, протяжно сморкаюсь.
Отец неохотно лезет в свой рюкзак и вытаскивает из него горнолыжный бугель — крепкий ремень с простой деревяшкой на одном конце и маленькой изогнутой железякой на другом. Тот конец, который с железякой, он обвязывает вокруг своей талии, деревяшку протягивает мне.
— Точно сама не поедешь?… — почти просительно.
— Точно.
— …Конец простой: пришел тягач… — заунывно гундосит отец. — И там был трос, и там был врач, и МАЗ попал, куда положено ему…
Я беру в руки бугель; отец поворачивается ко мне спиной и начинает быстро, красиво скользить по лыжне, ритмично покалывая палками снег, оставляя на нем, то справа, то слева, то справа, то слева, аккуратные отпечатки — маленькие круги с темной точкой в центре. Я расслабленно еду за ним на буксире. Мои палки с тихим шуршанием волочатся по снегу и перечеркивают, перечеркивают, перечеркивают его знаки.
Мне наконец хорошо — впервые за сегодняшний день. Мне больше не надо бежать, задыхаться, пыхтеть, потеть, доказывать, стараться не разочаровать, стараться соответствовать… Не надо совершать над собой усилия, заведомо бесполезные, чтобы не упасть лицом в грязь — в переносном смысле — и лицом в снег — в прямом. Все уже произошло. Я уже не добежала, разочаровала, упала и так, и эдак… Я в очередной раз доказала, что зимние виды спорта — не для меня, что я безвольная толстоногая корова, я жирная колбаса, я беспомощная сосиска, я рыдающий бесформенный студень, по ошибке упакованный в оранжевый спортивный комбинезон. Но теперь мне очень хорошо. Я совсем не шевелюсь, и заснеженные пушистые ели сами скользят мимо меня. Ветер приятно освежает лицо, и я жмурюсь от удовольствия, а потом открываю глаза и смотрю на отца, совершенно не опасаясь, что он заметит мой восхищенный собачий взгляд…
Больше всего я люблю смотреть на отца сзади. Тогда можно видеть его прямую спину, широкие, мерно покачивающиеся под синей курткой плечи, сильные длинные ноги, чуть пружинящие в коленях, — и не видеть его лица, на котором в любой момент может возникнуть то выражение, которого я больше всего боюсь.
Не то чтобы презрение — и не то чтобы даже недовольство: скорее, какое-то усталое, вялое недоумение. Иногда оно почти незаметно, иногда даже совсем незаметно, но я знаю, что на самом деле оно есть в его лице постоянно. Оно как болезнетворные бактерии, которые живут в нас с рождения, невидимые, вроде бы безвредные, но всегда готовые напасть. Даже в самые хорошие, в самые спокойные и счастливые дни оно, это выражение, прячется в его лице, неглубоко под кожей. И при каждом удобном случае рвется наружу. Просачивается через слегка кривящиеся губы, вылезает из складок на переносице, тускло мерцает в глазах. Всегда, даже в самые хорошие и счастливые дни он может посмотреть с таким выражением на меня или маму. Предназначается ли оно именно нам или вообще всему человечеству, трудно сказать. У меня было довольно мало случаев это проверить: я видела отца в компании посторонних людей всего несколько раз за всю свою жизнь. А так… В доме у нас не бывает гостей. Близких друзей у отца нет. А если он к кому-то идет — никогда не берет меня с собой. И маму тоже.
Так было всегда. Сколько я себя помню — у отца всегда было наготове это выражение.
Выражение. Само слово немного путает меня. Выражение, — мысленно говорю я. Выражение, — произношу беззвучно, но очень четко артикулируя каждый звук. Выражение, выражение, выражение, выражение, — повторяю я снова и снова, до тех пор, пока слово не лишится значения, пока оно не скукожится, не усохнет, не сморщится. Выражение, выражение, выражение, выражение. Я тщательно выдавливаю из него жизнь, выжимаю, как половинку лимона. И когда оно отдает весь свой сок — теплый сок значения и смысла, — я сразу успокаиваюсь. Теперь оно мертвое и безвредное. Выражение.
Я делаю это редко. Я убиваю лишь те слова, которые кажутся мне опасными…
Я смотрю на отца. Его позвоночник безупречен, его силы бесконечны, его обмен веществ идеален, его движения совершенны. Белоснежные волосы на затылке чуть выбиваются из-под шапки. Отец поседел в ранней молодости, еще до моего рождения. Но седина совсем не портит его. Он красив.
А я пошла в мать. Мы обе — сосиски. Обе — толстые, оплывшие, неспортивные. Мы годимся только на то, чтобы волочиться за ним на буксире.
— Давай поговорим как взрослые люди.
— Давай.
Он встает, подходит к плите и принимается соскребать со сковородки остатки зеленой фасоли.
Зеленая фасоль очень экологична, в ней много витаминов и мало калорий, но мы с матерью толстеем и от нее…
Он ставит тарелку с добавкой мне под нос и снова возвращается к плите.
— Ты вообще отказываешься заниматься спортом?
Он стоит ко мне спиной. Я молча разглядываю стол. На нем три тарелки — моя с добавкой, его пустая и мамина полная — с нетронутым, остывшим, зеленым. Мама лежит в комнате на диване, уже довольно давно. Отдыхает после очередной истерики. Отсюда мне не видно ее, но я знаю, что она лежит на спине, раскинув опухшие ноги, прикрыв в своей особой манере глаза: верхние веки опущены не до конца, под ними видны оголенные желтоватые полоски пустых белков. Ее толстые щеки покрыты пунцовыми точечками…
Я осторожно дотрагиваюсь до своих щек — с левой все в порядке, на правой же по-прежнему нащупывается подлый нечувствительный островок.
— Если ты действительно совсем не хочешь заниматься спортом, я не стану тебя заставлять, — говорит он. — Обещаю. Так что — отказываешься?
Это неожиданный поворот. Это прекрасный шанс. Это мой счастливый билет в безоблачное детство — без пота, без беготни, без унижений, без одышки, без спортивных комбинезонов, без мокрого снега в рукавицах, без твердых нечувствительных пятен на щеках. Какой прекрасный шанс! Он явно говорит всерьез — а значит, выполнит свое обещание. Он говорит со мной грустно, но совсем не зло, мы говорим «как взрослые люди» — а значит, мой ответ не повлечет за собой скандала.
И главное — он стоит ко мне спиной. А значит, я не увижу выражения его лица, и, значит, мне не придется смотреть ему в глаза, когда я наконец скажу: «Да. Отказываюсь».
