Олег Гладов - Смех Again
Дашка Мишина относилась к тому многочисленному типу женщин, которые в первые минуты знакомства с мужчиной решают: смогла бы я с этим или не смогла? А дальше — как получится. И уже проваливаясь в мягкую дрёму, она, снова вспомнив облик своего брата, вдруг подумала: с этим бы я смогла.
Потом она заснула. И снился ей сон, за сценарий которого порноконцерн Privat Video отвалил бы немалые деньги.
Тёте Вале даже в голову не пришло спросить Сашкиных друзей: «Спать вместе будете?» Раз племянник сказал, что Аня — девушка Коли, значит, вместе. А то, что колец на пальцах нету, так времена сейчас другие. И городские они опять же. У них там всё по-другому… Поэтому, отправляя обоих в баню и выдавая полотенца, сказала:
— Я вам в Генкиной комнате постелила. У него кровать шире.
Нюра никогда не была в бане и смутно представляла, что там нужно делать. А когда подошла к двери деревянного приземистого здания с дымящейся трубой, из неё выскочил раскрасневшийся дядя Женя и весело произнёс:
— Ну парок! Для себя никогда так не топил, как сейчас… ух! Дававй, Колян!
И они вошли внутрь.
Там лавочки, крючки для одежды, охапка берёзовых веток в углу. Прямо напротив входа — ещё одна дверь. От неё исходит ощутимо влажное тепло. Нюра присела на одно из деревянных сидений, прижимая полотенце к животу. Осмотрелась.
Он сел напротив.
— Это баня? — спросила Нюра.
— Да.
Она ещё раз осмотрелась:
— А что здесь делают?
Он стал стаскивать обувь, расстегнул рубашку:
— Здесь раздеваются…
Мотнул головой в сторону горячей двери:
— …Там купаются.
Он снял штаны и, оставшись совсем без одежды, молча открыл вторую дверь — оттуда на мгновение пыхнуло жаром и…
Хлоп! Нюра осталась одна. Она помедлила чуть-чуть и тоже стала раздеваться. Сложила юбку, блузку и бельё так, как учила мама. Осторожно приоткрыла дверь и, зажмурившись от пара, ударившего в лицо, вошла вовнутрь.
Когда открыла глаза, заметила Его, стоящего к ней спиной и намыливающего голову. В неверном свете круглого плафона под потолком его фигура выглядела размыто. Только три тёмных пятна на его узкой спине. Нюра никогда не видела выходящие отверстия сквозных пулевых ранений и тем более не знала, что выжить после них можно только чудом. Но ей почему-то казалось, что Это очень больно. Она медленно подошла к Нему — близко-близко — и легонько дотронулась до одной, словно втянувшей в себя кожу ранки. Он вздрогнул. И рука его с мылом остановилась.
— Больно? — спросила она, не отнимая кончиков пальцев от розоватого бугорка.
— Сейчас нет, — ответил он, не поворачиваясь.
Нюре уже приходилось раздеваться перед мужчиной — старенький доктор осматривал её несколько раз под присмотром мамы. И ни разу она не испытывала того, что испытала, когда он (вдруг!) повернулся.
И посмотрел. Так, будто всю охватил взглядом. От пяток на тёплом полу до кончиков волос.
Нюра никогда не была в бане, поэтому приписала всё: тепло в животе, горящие уши и странное в груди — незнакомой душной обстановке.
Но сейчас, лёжа в постели и чувствуя близость его кожи, прислушивалась к чему-то растущему под сердцем, уходящему в живот, выступающему на коже холодком, понимала — баня здесь ни при чём. Дело в ней самой. И слов для этого нет у неё. Будто это её, тёплое, бабье внутри, хочет что-то сказать, но не может. Ну не сказать — так просто сделать что-то…
Она лежала, смотря в еле светлый прямоугольник окна, и глаза её наконец начали слипаться, а дыхание выравниваться…
И снилось ей русло высохшей реки под полной луной, заливающей всё вокруг нездешним светом. И холм вдалеке, на котором горел нездешним огнём костёр. И она долго брела к этому костру. А когда подошла ближе, увидела странно одетых детей, сидящих вокруг пламени, разделённого ровно на три языка. Один из них — бледный, как сама луна, мальчик в чёрной пилотке и чёрном галстуке встал со своего места и, подойдя к Нюре, резко вскинул левую руку так, что ребро его ладони перечертило мраморный лоб наискось.
— Dub Votog! — торжественно произнёс он, сверля её чёрными глазами из-под замершей у лба руки.
— Adges Vvotog! — эхом донеслось от костра. И вдруг всё: и луна, и костёр — погасло… И Нюре стал сниться другой сон, где она брела по высохшему руслу реки под нездешним светом полной луны, а вдалеке…
Лежащий рядом с ней снов не видел
Он вообще не мог припомнить, когда последний раз видел сны…
Вокруг тончайшая паутина чьих-то снов…
И ещё что-то…
Это эфир… Словно чьё-то присутствие оставило след в пространстве… Слабый-слабый… Как запах цыплят в сарае, который держится десятилетиями после того, как их всех отправят на суп…
Кто-то свил гнездо в сердце этого дома когда-то и таился здесь… Несколько гнёзд? Одно?..
Эфир… Тончайшая паутина…
А Сашка Мишин, племянник дяди Жени, долго лежал, глядя в потолок, и думал: что я делаю?
Он слышал, как скрипнула постель в чьей-то комнате, и лежал минут десять почти не дыша. Он вставал и курил, открыв окно в ночь и слушая далёкий лай собак в деревне. А потом снова ложился… Под утро он подумал: чего это я? У меня отличный отпуск. Замечательный отпуск. И уже проваливаясь в сон: погощу пару дней и поеду… А может быть, недельку… или две…
И снилось ему длинное строение. А сквозь щели в потолке и окно без стёкол проникает лунный свет… И спящие птицы на насестах. И только слабый неприятный звук в углу, словно кто-то мнёт мокрый полиэтилен руками… И серая нечёткая фигура там, где звук, вдруг оборачивается… И дуновение лёгкого удивления оттуда — из угла… и вымазанные в сырой желток нечёткие губы с прилипшими хрупкими крошками скорлупы и…
Кричит петух. Уже утро.
Борщ & Whiskey & Все остальные
Я открыл глаза и долго потягивался всем телом, зевая и лениво посматривая в окно. Часов восемь утра. Небо чистое. Солнце уже почти убило всю зародившуюся предрассветную прохладу и высушило росу. Днём опять будет пекло. В мягкой постели валяться несравненно лучше, чем на верхней боковой, и я вот именно поэтому валяюсь примерно с полчаса. Потом, натянув шорты на голое тело, взяв зубную щётку и повесив полотенце на шею, иду во двор — умываться.
Прохожу мимо кухни-столовой и вижу тётю Валю и Дашку, гремящих посудой. На печи разогревается борщ. В сковородках что-то шипит и булькает. На столе — батарея бутылок. Дашка с помощью пластмассовой воронки разливает в них фирменный мишинский самогон из трёхлитровки. Я вчера тяпнул за ужином шесть стопок этого виски — «Чивас» отдыхает.
