Олег Гладов - Смех Again
— Доброе утро, — улыбается моя тётушка и прикладывает ладонь к груди, — батюшки! Ну весь разрисованный! Не Сашка, а картинная галерея!
— Доброе утро, — отвечаю я, улыбаясь в ответ и почёсывая PsychoStarFucker ниже
пупка. Замечаю, как Дашка быстро зыркает на меня и сразу отводит взгляд. Потом опять — зырк! — зелёным из-под ресниц.
Смотри-смотри… Вот как выглядят семьдесят четыре килограмма мышц и три процента жира, хе-хе…
— Где тут у вас умывальник? — спрашиваю.
— У нас не умывальник, — отвечает тётя Валя, — там, справа от крыльца, кран. Семён насос в колодец поставил… Только смотри, вода холодная…
— Ага… — я поворачиваюсь к выходу и слышу:
— Господи! И на спине нарисовал!
Усмехаясь, выхожу во двор и бреду к крану. Фыркаю и подставляю голову под струю. Полощу рот. Вода действительно холодная — аж зубы ломит. Постарался Семён…
Семён. Мой ровесник и муж Ольги. Муж — объелся груш…
Правильные черты лица. Ровный нос. Ровный подбородок. Весь какой-то ровный… Водянистые глаза — радужная оболочка настолько прозрачная, будто её совсем нет. Только чёрные точки зрачков.
Вчера за столом — единственный, кто не притронулся к спиртному и молча хлебал из тарелки. Потом, когда я курил на крыльце, внимательно посмотрел на мою сигарету. А когда парились втроём в бане — я, дядя Женя и он — так же внимательно смотрел на мои тату. Есть такие: ничего не поймёшь, что он там шифрует в своей черепной коробке.
Но чуйка моя подсказывает: не одобряет он. Даже больше: я ему не нравлюсь. Ему ж не объяснишь, что пентаграмма на груди и цифра «13» в клубах огня на бицепсе — вовсе не то, что он думает. Я, наверное, порождение порока и ехидны, хе-хе… Пшёл, нах! Кто тут вообще родной племянник?..
Вытираю полотенцем все мокрые участки тела и вижу этого сектанта, ковыряющего сено в другом конце двора. Я машу ему рукой. Он кивает и отворачивается.
Семён. Пять лет назад он пришёл из соседнего Чернухино и устроился к фермеру Мишину наёмным работником. С обязанностями своими справлялся хорошо, платили ему исправно и обедать сажали за общий стол. Когда косил траву на дальних границах мишинского хозяйства, узелок с едой ему по очереди носили обе дочери дяди Жени. Потом эта обязанность незаметно закрепилась за Ольгой. И как-то само собой получилось, что два месяца назад они расписались.
— Ну наконец-то… — вздохнула Валентина. — А то совсем в девках засиделась…
Жили молодые пока с родителями Ольги, и привыкший к постоянному подспорью Семёна отец даже был этому рад: лишних рук в страду не бывает.
— Внука делать нам с матерью будете? — спрашивал Евгений, сидя за общим ужином.
Семён обычно молча ел, глядя в стол. А Ольга вяло пожимала плечами и прозрачно смотрела неизвестно куда. Она не походила на бойкую Дашку ни внешне, ни внутренне, но (и слава Богу, как думали её родители) и от старшей в ней ничего не было. Мужу досталась нетронутой, в этом и Валя, и Евгений были уверены. Так оно на самом деле и было…
Во дворе под навесом разожгли летнюю печь — жарить поросёнка на вертеле. Дядя Женя, проткнувший его сердце немецким штыком (хранящимся для этой цели ещё с послевоенных лет), вошёл в дом, вытирая руки от крови:
— Давай, мать, перекусим по быстрому и за Иваном поедем. Скоро Василий за нами заскочит…
За нами — это и за мной тоже. Я поеду с дядей за своим братом Иваном на «Победе» дяди Васи Газ Воды.
В доме и во дворе — суета. Должны приехать кумовья из Уткино и сваты из Чернухино, поэтому еды готовится много: женщины прямо летают вокруг. Торопятся.
Иван лежит в областной больнице. Ехать далековато, аж за райцентр. Поэтому обернуться нужно быстро и вернуться к приезду всех гостей. Мы торопливо хлебаем борщ из железных мисок, а на улице уже сигналит дядя Вася. Прыгаем в его машину и — поехали.
Я так и не понял, чем болен мой брат Ваня. Толком вчера об этом никто не сказал, а спрашивать я не стал.
Всю дорогу мы почти не разговаривали, и я смотрел на пролетающие за окном погибающие под солнцем посевы.
— Когда ж дождь уже будет… — бросает дядя Вася пару раз. В открытое окно врывается раскалённый воздух.
Пекло… Давно не было такого жаркого лета. Окси, наверное, со своей крыши не слазит… Валяется там, подставляя задницу небесному ультрафиолету… Как там она? Не задница… Окси…
В десяти километрах от райцентра сворачиваем в низину, проезжаем по бетонке и видим розовое двухэтажное здание.
— Приехали, — говорит дядя Вася, подруливая к чугунным воротам. На верхушке высокого забора, уходящего вправо и влево от нас, — колючая проволока. «Областная психиатрическая лечебница» — читаю я на строгой вывеске.
Иван. Родившийся на две минуты позже Дашки, этот мальчуган с пшеничными кудрями и вздёрнутым носом, рос здоровым и крепким. Новорожденная Дашка частенько орала по ночам, а этот — сопит в две дырочки и спит себе спокойно. С Генкой, своим племянником и одногодкой, они чего только ни придумывали в детстве: катались по двору на свиньях, стреляя друг в друга из деревянных ружей, спалили стог колхозного сена, а однажды взяли тайком дедовский наган и, расставив пустые бутылки на комбайновом кладбище, лупили из него по очереди, крича:
— Вот вам, суки!
Евгений позже, взяв свой ремень, хорошенько надрал обоим задницы. Тоже по очереди: сначала Ваньке, как идейному вдохновителю, а потом и Генке, как техническому реализатору.
Вообще Ванька был весёлым парнем и все шалости, за которые огребали оба друга, в основном придумывал он. Начитавшись книжек, эта парочка устраивала дальние походы римских легионеров и набеги монголов на неведомые земли. Однажды, сырой дождливой осенью Чапаев (Ванька) позвал Петьку (Генка) и сообщил, что нужно срочно выдвинуть полк в дальнюю ночную засаду. Поздним октябрьским вечером полк, обмотав копыта скакунов войлоком и вытащив шашки из ножен, тихо скакал по убранным уже полям, зорко поглядывая во тьму и сторонясь белогвардейских дозоров. Доехав до заброшенной чернухинской птицефабрики, красноармейцы разделились: Чапаев засел с частью отряда в старом курятнике, а Петька должен был отъехать на разведку в лес, погибнуть от предательской пули и вернуться под красные пулемёты уже белогвардейской, ничего не подозревающей дивизией.
— Зачем? — спросил тогда Генка, блестя глазами в сгущающейся тьме.
— А какой тогда смысл в засаде, балда! — ответил ему Чапаев, шевеля усами, и добавил раздражённо: Ладно! Потом я буду белым… Только не спеши!
Генка отправился в лес, добросовестно погиб и через полчаса вернулся «ничего не подозревающим белым отрядом». Он бродил по пустому двору птицефабрики и усердно ничего не подозревал: распрягал усталых лошадей, отдавал распоряжения адъютантам и говорил громко сам себе:
