Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

— Вы бы отдохнули, нельзя же так… — Она наконец отдернула руку и поспешно, пятясь, выскользнула за дверь.

Дети все поголовно уже разговаривали и худо-бедно себя обслуживали. Но спали плохо, как будто таинственная бессонница Андрея Ивановича оказалась заразной. Обходя спальни, нянечки часто замечали, что постели пусты, а дети забились в дальний угол и сидят, прижавшись друг к другу. А когда их пытались оттуда вытащить и уложить как следует, они хныкали, отбрыкивались и хватались друг за друга еще крепче. Днем дети тоже старались держаться гуртом, настороженно озираясь и синхронно отворачиваясь от каждого проходившего мимо взрослого. А если взрослый направлялся к ним, стайка смыкала ряды и дружно опускала глаза. Нянечки обо всем докладывали Андрею Ивановичу: и что не спят, и что отказываются идти на зрительный контакт, и что даже самые прежде общительные стали нелюдимыми. Но директор отвечал, что это ничего, скоро пройдет. Специальные занятия по особой методике продолжались, только теперь дети, которых вели в комнаты с глухими шторами, упирались и плакали.

И еще продолжала шалить проводка. Лампочки перегорали так часто, что запасных в кладовой уже почти не осталось. А в комнате отдыха для нянечек в один прекрасный вечер загорелся телевизор. Там отмечали чей-то день рождения, ели шарлотку и смотрели «Семнадцать мгновений весны», когда бледное лицо Штирлица пошло рябью, в кинескопе затрещало, пыльный корпус задымился и неожиданно выплюнул сноп искр. Перепуганные нянечки окатили телевизор водой из вазы, и он умолк навсегда.

А через несколько дней, около полудня, по коридорам особняка прокатился долгий вопль, истошный и удивленный, взлетевший от утробных низов к таким режущим ухо верхам, что после него еще долго висел в тишине неслышимый, но отчетливый звон. Кричали из комнаты с глухими шторами, той, что напротив кабинета директора. Нянечки кинулись на вопль, и навстречу им из комнаты вылетел взъерошенный Конопухин — тот, который обниматься любил. Его попытались схватить, но Конопухин буквально расшвырял нянечек в стороны и умчался, выкрикивая одно и то же слово:

— Насквозь! Насквозь!

Нянечки заглянули в открытую дверь и обомлели. Не то чтобы в обстановке комнаты им привиделось что-то особенное — кушетка, прибор какой-то с ручками и проводами — для ЭЭГ, наверное, — возле прибора стул, на стуле — бесценный черный портфель, с которым Андрей Иванович никогда не расставался… А рядом со стулом стоял сам Андрей Иванович, и правая рука его чуть ли не по локоть была погружена в стену. В твердую, выкрашенную в больничный зеленый цвет стену особняка.

— Грибок, — объяснил Андрей Иванович и улыбнулся своей обычной официальной улыбкой. — Плесень совсем разъела стены, кирпич стал как гу-убка… — Он напрягся — очевидно, пытаясь вытащить руку из стены, — но ничего не вышло.

Нянечки еще с минуту стояли, как громом пораженные, — они-то видели, что стена прочная, без единой трещинки. А директор журил их — в подвале, значит, опять потоп, откуда еще мог грибок по особняку поползти, почему не следите, почему не сообщили… И все пытался освободиться, не подавая виду, только плешь багровела от напряжения. Наконец нянечки опомнились, позвали сторожа, и тот выдолбил руку Андрея Ивановича из стены — ободранную, всю в кирпичной крошке, но, слава богу, целую. Потом явились рабочие — те самые, которые перестраивали комнаты, — и заделали дыру.

Как всегда, когда становилось невыносимо плохо, бесшумно вошла и легла рядом Ия, прильнув изящным бедром. Ее атласная кожа была такой же влажной и гладкой, как тогда, на Медузе, когда он впервые познал ее.

— Ты победишь, — тихим мелодичным голосом сказала Ия, прикрыв огромные фосфоресцирующие глаза. — Ты дашь им великий дар.

— Но они ненавидят меня.

— Они просто пока не понимают, что ты пришел спасти их всех. Так ненавидят каждого мессию.

— Нашего сына я уже не спасу…

— Он просит, чтобы ты не сдавался и продолжал. Я говорю с ним во сне каждую ночь. Ты же знаешь, у нас на Медузе верят, что ушедшие продолжают жить в сновидениях.

— Ия… — задохнувшись от нежности, он прижал ее к себе. Ее гладкая влажная кожа пахла цветами.

А следующей ночью Коса, несмотря на отчаянные попытки вообразить поляну с незабудками, вновь очутилась в интернате. Он к тому времени стал в ее сновидениях совсем странным и даже жутковатым: свет в коридорах почти не горел, только кое-где мигали одинокие лампы, от которых становилось только хуже. Краска со стен облезла, появились трещины и мокрые черные разводы, нарисованные зайчики и белочки растеклись кляксами. Обычно во время сновидческих блужданий по интернату у Косы в руках оказывался фонарик, но иногда он пропадал или гас, и тогда становилось особенно жутко. Выставив перед собой руки, Коса брела вперед, искала свет, но его слабые пятна обманывали ее, растворялись во тьме, становились призрачными бликами на сетчатке. Густая темнота, пахнущая сыростью, гнилью, болезнью, облепляла ее, лезла в ноздри и давила на глазные яблоки.

Коса просыпалась, облизывала пересохшие губы — во сне она распахивала рот в беззвучном крике, и все пересыхало до самой гортани, — пила из поставленного загодя на тумбочку стакана и отдувалась, чувствуя почти физическое удовольствие от возвращения в безопасную реальность. Сон блекнул и стирался из памяти, оставалось лишь понимание, что ей опять снился кошмар про интернат, вот что значит тридцать лет на нервной работе. И Коса еще долго не могла заснуть, боясь, что ей снова привидится этот кошмар, от которого осталось только ощущение саднящего страха…

Интернат из снов Косы выглядел заброшенным, но дети по-прежнему были здесь. Они проскальзывали мимо юркими тенями, убегали от луча фонарика и никогда не поворачивались лицом. А еще они плакали. Коса уже не спрашивала, кто их обидел, — она и так знала, кто, но по-прежнему не могла до него добраться, теряясь в лабиринтах коридоров.

В этот раз дети сидели кружком в вестибюле, прямо на полусгнившем неровном полу. Закрыв глаза, они держались за руки, раскачивались и что-то тихонько напевали себе под нос.

Она подошла поближе, пытаясь разобрать слова. И тут Митька, который плел «бебёшки», выпростал руку из пальцев соседа и бросил Косе под ноги кривую веревочную куколку. Коса наклонилась, а куколка вдруг задергалась, растопырила многочисленные лапки из обтрепанных веревочных кончиков и, ловко ими перебирая, ускользнула в сырую темноту.

— Семнадцать! — вскрикнула Коса и побежала следом.

«Бебёшка», цепляясь за щели между половицами, шустрой мышью катилась все дальше и дальше. И попискивала по-мышиному — каждый раз, когда Коса решала, что чертова штука убежала и пропала навсегда, из темноты доносилось ехидное попискивание. Потом «бебёшка» как будто стала уставать, Коса поднажала из последних сил и почти схватила ее — но тут куколка, пища, ввинтилась в щель под неведомо откуда возникшей дверью. Коса, отдышавшись, провела по двери лучом фонарика, увидела табличку и сначала не поверила своим глазам. Это был неуловимый кабинет директора.

Из-под двери струился свет, и было слышно, как кто-то всхлипывает. Коса сложила деликатный кулачок, набрала в грудь воздуха, чтобы постучаться и позвать мелодичным рабочим голосом: «Андрейваныч!» — но в последний момент отдернула руку и изо всех сил пнула дверь.

В белоснежной светлой комнате одиноко стояла больничная кушетка, кривобокая и какая-то нечистая на фоне сияющей пустоты. А на кушетке лежал Мякишев, имя которого Коса вспомнила не сразу, потому что все, и она тоже, звали его исключительно по фамилии. Как будто он, сутулый мальчик с бровастым лицом, насупленным в тщетных попытках понять хоть что-нибудь из происходящего вокруг, не дорос до человеческого имени, не заслужил, но ведь его звали Петя.

Петя Мякишев лежал на кушетке и хныкал, а над ним нависал директор Андрей Иванович и сверкающей ножовкой пилил его узкий лоб.