Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Давным-давно, когда Коса лежала в больнице с язвой — а куда без язвы на такой работе, — соседка по палате научила ее бороться с бессонницей, представляя себе какое-нибудь хорошее место — лес, домик на берегу реки. Мол, представишь, расслабишься, да так в сон потихоньку и уплывешь. И теперь, сунув кулак под подушку и закрыв глаза, Коса как-то незаметно для себя вместо леса оказывалась в интернате и поливала хлорофитумы, протирала столы, обходила спальни по привычному маршруту — сначала в правое крыло особняка, к девочкам, потом в левое, к мальчикам.

Вот только в спальнях стояла странная тишина, все лежали неподвижно, укрывшись одеялами с головой и не издавая ни звука. Коса сначала даже радовалась, что хотя бы в ее снах воспитанники стали паиньками, но потом насторожилась — не должны дети, тем более ее дети вести себя так подозрительно примерно. И в одном из снов она не выдержала, присела на ближайшую кровать и подняла одеяло. Под ним оказалась большелобая Танюша, любимица Косы, — уткнувшись лицом в подушку, она беззвучно плакала.

— Кто тебя обидел? — спросила Коса.

Танюша схватила Косу за руку, приложила ее к своим мокрым, крепко зажмуренным глазам и прохныкала:

— Дилектор…

Коса почувствовала жжение в ладони и увидела, как вспыхнули под ней два красноватых огонька, пробиваясь сквозь плоть, высвечивая, словно рентгеном, связки, кости и сосуды. Она отдернула руку, и Танюша рывком села в постели, распахнув лишенные зрачков, полыхающие багровым огнем глаза и вопя так, что жилы вздувались на ее большом выпуклом лбу:

— Дилектор! Дилектор!

— Шестьдесят семь! — вскрикнула Коса и проснулась.

А персонал интерната тем временем дивился тому, как благотворно действуют на детишек специальные занятия по особой методике. Даже те воспитанники, которые умели только под себя ходить и слюни пускать, начали худо-бедно разговаривать: «есть», «дай», «пипи». Остальные прекратили бесконечные попытки засунуть шарик в треугольную дырку на известном развивающем тренажере и каждый день демонстрировали маленькие достижения — кто стал пользоваться ложкой, кто начал различать нянечек и даже выучил их имена, кто распознал в улыбающихся зверях на стенах игровой зайцев и белок, а кто и вовсе наизусть запомнил стишок. Только вот спокойствие, так радовавшее нянечек поначалу, куда-то улетучилось. Наоборот, дети стали чаще плакать, капризничать — видно, с трудом укладывались новые знания в их маленьких умах. Чудеса, качали головами нянечки, чудеса, да и только. И смотрели на Андрея Ивановича, уводящего очередного воспитанника в комнату с глухими шторами, уже не как на энтузиаста-баламута, который сам спокойно не сидит и другим не дает, а как на эксцентричное светило науки.

А потом повариха Клавдия застала большелобую Танюшу за странным занятием: она сидела в углу с очень сосредоточенным лицом, опустив голову и глядя на что-то, лежавшее у нее на коленях. Что-то было в ее позе, в размеренно скользящем слева направо взгляде знакомое, но с самой Танюшей решительно не совместимое. Вот она подняла руку, послюнявила указательный палец — и ошарашенная Клавдия наконец сообразила, что Танюша читает. Причем читает ее, Клавдии, книгу, оставленную на подоконнике, библиотечную «Анжелику» — для взрослых, про всякую неприличную французскую любовь!

Клавдия подскочила к столу, выдернула из Танюшиных рук зачитанный томик, а Танюша, подавшись вперед, за книгой, мягко уткнулась поварихе в живот. Замерла на секунду — и вдруг разревелась, заголосила на всю столовую:

— Разорвали! Больно! Бо-ольно!

— Что тебе разорвали? — испугалась Клавдия. — Где? Покажи!

— Птенчика разорвали! — Танюша ткнула пальцем в обширный живот Клавдии пониже пупа. — Там гнездышко было! Бо-ольно!

Тут уже настала очередь голосить Клавдии, которая и впрямь аборт недавно сделала, потому что куда ей, сорокапятилетней, безмужней, младенец непонятно от кого? Повариха и рассердилась, и испугалась, и в сердце ее Танюшины слова так и ужалили — малолетка слабоумная, а туда же, грехи человеку припоминать…

— Да я тебя, дебилища! — взревела Клавдия, схватила Танюшу за шиворот и выволокла в проход между столами.

Танюша тоненько вскрикнула — и над головой у Клавдии загрохотало так громко, что она поспешно пригнулась, закрываясь руками. Это взрывались потолком столовой лампы дневного света. Матовые белые трубки лопались, и мелкие осколки сыпались на Клавдию сухим колючим дождем. Война началась, в ужасе решила повариха, заползая под стол, это нас американцы бомбят…

Но все быстро стихло. В столовую вкатился бодрый и розовый Андрей Иванович, подошел, хрустя осколками, к Клавдии, помог ей выбраться из-под стола. Танюши уже нигде не было, сбежала, мерзавка.

Андрей Иванович сказал, что это все перепад напряжения и волноваться не надо. А лицо у него было такое довольное, будто он югославские ботинки без очереди отхватил.

— Вы же понимаете, что человечество на данном этапе развития не готово к той силе, которую вы собираетесь ему дать, — сама тьма шипела и дышала в лицо Лотосову из-под низко надвинутого капюшона.

— Я верю в людей! — ответил профессор.

— Вы принесете им хаос!

— Я принесу им великое будущее! Прямо сейчас я смотрю сквозь время и вижу его.

— Вы безумны. Ни один человек не способен смотреть сквозь время!

— Я способен! А скоро это смогут делать все.

А уволенная Коса тем временем каждую ночь блуждала по интернату в поисках кабинета директора. Она прекрасно помнила, как до него дойти — от входной двери направо по коридору, потом еще раз направо, и вот он, а рядом окно, и на окне фикус. Но в ее снах выходило совершенно иначе, странно и мучительно: коридор категорически отказывался поворачивать направо, вместо проходов вырастали стены, откуда-то брались лестницы, уводившие ее то на крышу, то в подвал. Фикусы и хлорофитумы тянули друг к другу длинные листья, сплетались и срастались, превращая коридор в непроходимые джунгли, а любая дверь вышвыривала Косу обратно, в вестибюль особняка. По нему беззвучными тенями бродили, держась за стены, дети, и глаза у всех были закрыты. Коса пыталась спросить у детей, где директор и как его найти, но они только мотали головами и плакали, не разлепляя век.

Андрей Иванович занимался с детьми по своей новейшей методике с утра до поздней ночи, да и по ночам тоже иногда занимался, но никто в особняке по-прежнему не знал, в чем же заключается ее суть. Одна любопытная нянечка заглянула в комнату во время занятия как бы ненароком, но успела увидеть только грязноватые пятки лежавшего на кушетке мальчика — мгновенно подскочивший Андрей Иванович захлопнул дверь с такой силой, что прищемил ей палец. А потом самолично оказывал первую помощь в медпункте, нежно смывал перекисью проступившую из-под сине-багрового ногтя кровь и объяснял, что эту новейшую методику разработали американские ученые на основе практик тибетских монахов, и заниматься по ней можно только в полной тишине, без посторонних, иначе не то что никакого эффекта не будет, а даже и наоборот — регресс может случиться.

— Нам же не нужен регресс? — ворковал Андрей Иванович, наматывая бинт на палец нянечки немного туже, чем хотелось бы. — Такие успехи, такие ребята замечательные. Полноправные граждане будущего. Можете, конечно, смеяться над стариком…

— Ну какой же вы старик, — скривилась нянечка, пытаясь высвободить руку, но Андрей Иванович держал крепко.

— Называйте меня мечтателем, голубушка, смейтесь. Но я уверен — лет через пятнадцать мы победим умственную отсталость. В двадцать первом веке все дети станут вундеркиндами. О слабоумии забудут, как мы забыли об оспе, чуме!..

И только тут нянечка заметила, что глаза у директора льдисто-голубые, прозрачные, какие бывают у революционеров и мучеников. В этих глазах не было ничего, кроме лихорадочно сверкающего энтузиазма. Он же совсем не спит, подумала нянечка, а вдруг он и сам уже болен?