Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Наконец Люся открыла глаза и увидела обыкновенную комнату, беленый потолок, люстру с плафонами-ландышами и папино лицо. В квартире было тихо, только на кухне звякала посуда. Мама, наверное, готовила праздничный ужин на радостях, что папа вернулся. Теперь все будет как раньше, больше ничего не надо бояться, только папа, кажется, принес домой что-то нехорошее, вспомнить бы только, что.

Папа склонился над Люсей, подмигнул и, не отрывая от нее взгляда, негромко зарокотал:

— Умр-умр-умр-умр…

В его левую глазницу была вставлена тускло-золотистая шестеренка. Она впилась зубцами в кожу, и по щеке в русую курчавую бороду сползали кровавые капли.

Резким жестом, словно демонстрируя спрятанный до поры до времени сюрприз, папа выдернул из-за спины большой мешок. Он был сшит из лиловой ткани, и Люся сразу узнала покрывало, под которым дремала в бабушкиной комнате машинка «Зингер». А еще она вспомнила Алькины слова про то, что Великий Умр на самом деле — дед Бабай, который забирает непослушных в мешок.

По-прежнему улыбаясь, папа попытался набросить на нее лиловую ткань. Но Люся увернулась и взлетела, как обезьянка, на спинку дивана. Воркуя басом «умр-умр-умр», папа двинулся на нее. Люся отпрыгнула вбок, перевернула журнальный столик и кубарем покатилась по полу. Папа догнал ее, придавил коленом и расправил мешок. Глядя в темное тканевое нутро, затхло воняющее старыми тряпками, Люся хрипела, хватая ртом воздух и пытаясь издать полноценный крик.

В комнату вошла мама с дымящейся чашкой в руках. Несколько секунд она оторопело смотрела на происходящее, потом чашка полетела на пол, забрызгав все вокруг горячим отваром пустырника, а мама молча бросилась на папу. Кажется, она наконец-то поняла Люсю правильно.

Мама колотила папу своими маленькими кулачками, пинала по ноге, придавившей Люсю к полу, и в какой-то момент его хватка ослабла. Люся высвободилась, и мама крикнула ей:

— Хватай Алю, запритесь в ванной!

Люся выкатилась в коридор и влетела в их с Алькой комнату. И замерла на мгновение, оглушенная сонной тишиной, — Альку, оказывается, уже уложили. Спотыкаясь в потемках обо все подряд, она кинулась к кровати и принялась трясти недовольно кряхтящую сестру, одновременно пытаясь подхватить ее, тяжелую и неудобную, на руки:

— Вставай! Вставай, пошли!

И тут за дверью раздался дикий мамин крик. Мама не кричала так страшно ни разу в Люсиной жизни, даже когда опрокинула на себя таз, в котором кипятилось белье. Люся отпустила Альку, выбежала из комнаты — и тоже закричала.

Мама стояла в дверном проеме, укутанная сверху в лиловый мешок, точно зимующая яблонька в саду у рачительного дачника. Гладкая ткань плотно облепила ее тело с головы до бедер и стягивалась все туже, облегая каждую выпуклость и не давая шевельнуться. Мама дергалась и кричала, а на ткани, появляясь сами по себе, проступали кровавые пятна. Мешок как будто пожирал ее, разъедая кожу и впиваясь в мясо.

Люся бросилась к маме и стала, ломая ногти, срывать с нее плотоядную ткань. Мама забилась сильнее, вместе они сбросили мешок и отшвырнули его в сторону — отяжелевший от крови, он сполз по стене, оставляя на обоях красные разводы. Такие же разводы были на мамином лице — Люся успела заметить, что кожа на носу и на скулах стесана до мяса. А потом откуда-то выбежал папа с сонной Алькой на руках. Он подхватил свой мешок, бросил в него Альку и вылетел из квартиры, с треском захлопнув за собой входную дверь.

Все произошло так быстро и бесповоротно, что Люсю словно оглушило. Ей казалось, что она целую вечность сидит на полу, вытаращив глаза, и смотрит, как окровавленная мама ползет к двери, подвывая: «Аля-а-а-а, Аля-а-а-а…»

Но на самом деле это продолжалось всего несколько секунд. Люся распахнула дверь, бросилась на лестничную клетку…

И чуть не споткнулась об Альку, целую и, если не считать ссадин, практически невредимую. Рядом валялся изодранный лилово-бурый мешок, а у лифта кто-то дрался с папой.

Люся не сразу признала старшую гадалку из углового дома, Авигею — уж ее-то она ожидала увидеть в последнюю очередь. Ухватив папу одной рукой за бороду, другой она тыкала ему в лицо каким-то беленьким узелком, или, может, тряпичной куколкой, и цедила сквозь оскаленные зубы:

— Пришлое-холодное, нам совсем не годное,

завертись, закрутись, в темный вихорь превратись…

Папа пытался освободиться и, не разжимая губ, издавал какой-то странный тоненький звук, бесконечно тянущееся «и-и-и-и». Его правый глаз вращался во все стороны и иногда становился белым, будто зрачок закатывался внутрь.

— …облетай людей, обминай зверей,

по степям прокатись, в омутах утопись…

Они оказались у самых ступенек, папа приблизил свое лицо к лицу Авигеи и, распахнув рот, шумно выдохнул. Авигея отпрянула, замотала головой, потом они замерли на мгновение, покачиваясь на самом краю, — и ухнули вниз. Люся перегнувшись через перила, видела, как они, сцепившись, катятся по лестнице. Через несколько этажей они с грохотом врезались в чью-то дверь, и клубок рассыпался.

Люся выждала немного, а когда поняла, что все вроде бы стихло, — скатилась, дробно топоча, следом. На лестничной клетке внизу она обнаружила одну Авигею. Рядом с ней лежало папино пальто, на нем поблескивали шестеренка и лупа, и все прочие предметы там были. Авигея собирала их в кучку и поглядывала на дверь — потревоженные жильцы уже скрежетали замком. Она подняла взгляд на Люсю и строго сказала:

— Что стоишь? Веник принеси и совок, гостя твоего собрать надо.

Некоторые у нас во дворе, кто в курсе, поговаривают, что это именно Умр вдохнул тогда в Авигею костоломную болезнь, которая ее потом десять с лишним лет грызла и в гроб загнала. А была б она обыкновенный человек — умерла бы прямо там, в подъезде. Долго еще после этого, много лет Авигея сама себя с того света вытаскивала, бодалась с болезнью, а все-таки болезнь ее съела к тому времени, когда открыла у нас во дворе девочка Роза свой царский подарок. Как, впрочем, и всех что-нибудь да съедает в конце.

Все предметы, которые собрали тогда на лестничной клетке, гадалки из углового дома сожгли. И мешок тоже. А что не сгорело — побили на мелкие кусочки и выбросили в реку. Река у нас такая — все проглотит, а то, что течет в ней вместо воды, говорят, разъедает не хуже лилового мешка. Старшая гадалка действительно болела несколько месяцев, но потом совсем, как нам казалось, вылечилась, только похудела сильно и так тело обратно и не нагуляла. Стала совсем сухая и худющая, но красивая необыкновенно, как бывают красивы змеи или мумии египетских цариц.

А семья Люси Волковой из дома с аркой вскоре съехала, и никто так и не узнал, куда — они ни единой живой душе не оставили адреса. Мама еще вся забинтованная на лавочке сидела, грузчиками командовала, когда они вещи из подъезда выносили. А Люсиного папу никто больше никогда не видел — ни живого, ни мертвого.

Насквозь

К востоку от нашего двора лежали заросшие крапивой и бузиной земли старого необитаемого монастыря. Рассказывали, что последний тамошний игумен видел людей насквозь, со всеми их мыслями, тайнами и судьбой. Поэтому он держал особый обет — открывал глаза только тогда, когда рядом никого не было, а все остальное время ходил с черной тряпицей на лице и в сопровождении поводырей из послушников. Может, искушения боялся, а может, просто устал заглядывать в одинаковые человечьи души, затянутые болью и стыдом, будто серой паутиной. А когда власть сменилась и уполномоченные пришли упразднять монастырь, игумен сдернул повязку и все про них сразу увидел. Был он нрава крутого, и монахи решили, что вот сейчас он кощунников обличит, погонит, как торговцев из храма, те обозлятся, и вся братия примет муки за веру. Но игумен только времени попросил до вечера, чтобы монахи пожитки собрали и отслужили последнюю службу. Уполномоченные подивились — мол, сознательный какой мракобес попался, — да и разрешили.